хрипло спросил проснувшийся студент и соскочил на землю. — Ну шалманить, так шал-манить!

Митя включил мотор, и «газик» пополз в гору; студент подкладывал «шалманы» под колеса, потом стал толкать машину руками. Ляхов тоже принялся подталкивать сзади. Студент и Митя отрывисто переговаривались между собой, мотор ревел, со свистом вылетал из-под колес песок, а Ляхов, машинально упираясь плечом в кузов машины, со странным чувством отчуждения думал! «Зачем эти страдания? Почему надо влезть именно на этот бархан? А что дальше— разве кто-нибудь знает?»

После первого бархана таким же образом пришлось форсировать второй и третий, пятый, десятый… Это был бешеный, изнуряющий труд, то самое знаменитое каракумское «шалманство», о котором Ляхов часто слышал, но которого ему, по счастливому случаю, еще ни разу не пришлось испытать. Он обессилел вконец, ноги его подгибались и скользили по песку; он уже не толкал машину, а просто лежал на ней, опираясь на нее всем телом, чтоб не упасть. Митя и студент возились в темноте с «шалманами», совещались, спорили, кричали друг на друга азартными голосами, и студент командовал, когда приходилось раскачивать машину: «A-а!.. Два-а!.. Взяли!»

Прошло больше часа, пока наконец миновали небольшую косу голых барханов метров сто шириной. Дорога опять пошла по заросшим пескам, и все трое, измученные, взопревшие, сели в машину, и «газик» двинулся своим ходом. От усталости никому не хотелось разговаривать, но все думали об одном: насколько приятней все же ехать в машине, чем толкать ее руками! Великое изобретение — автомобиль! Они блаженствовали.

У Ляхова слипались глаза, но он крепился, а Митя начал уже клевать носом. Как только его одолевала дремота, он, повинуясь инстинкту, машинально убавлял газ, и движение замедлялось. Его толкал локтем доктор или будил неожиданно глохнувший мотор, и Митя, встряхиваясь, кряхтел сладко и шумно. Как и прежде, он часто выходил из машины, отыскивая след. Но иногда «газик» довольно долго полз со скоростью пяти километров в час, Ляхов не замечал этого, обуреваемый своими мыслями, и Митя дремал безмятежно.

Во время одной остановки Митя ушел вперед и долго не возвращался. Студент и Ляхов тоже вышли из машины. Ночь была в зените. Светящееся, рябое от звезд небо низко висело над черными барханами.

— Дмитрий Васильевич! — позвал студент.

Митя не откликался. Минуты через две он появился в полосе света и крикнул издали, махнув рукой:

— Всё! Приехали.

— Как приехали? — спросил Ляхов.

— Лагерь тут какой-то был, стоянка. Чуть подале…

Митя подошел к машине и выключил зажигание. Стало тихо.

— То есть мы приехали в чей-то покинутый лагерь? — спросил студент.

— Так точно, — сказал Митя и, сев на корточки возле машины, стал доставать что-то из-под сиденья, гремя инструментом.

— Ну? — сказал Ляхов после паузы. — И что же?

— А ничего. Спать будем, завтра дальше поедем.

Пройдя немного вперед, Ляхов попытался разглядеть при свете фар какие-нибудь следы оставленного жилья, но увидел лишь обычный микроскопический пейзаж пустыни: муаровый песок, редкие кустики на нем, отбрасывающие гигантские тени, и несколько головок маков, казавшихся сейчас черными. А дальше все было скрыто темнотой.

Он вернулся к машине и в изнеможении сел на подножку. Ни возмущаться, ни ругать Митю, ни что-то советовать у него не было сил.

— Кому нравится в машине, а я на воле буду спать, — сказал Митя и, достав из-под сиденья кусок юртового войлока, бросил его на землю. Ему, собственно, не так уж нравилось спать на воле, но в машине трое не улеглись бы. Отвязав и, вытащив с заднего сиденья маленькую туркменскую бочку — «челек», Митя налил воды в чайник. Студент тем временем, ползая на корточках в темноте, ломал саксаульные ветки для костра и сносил их в одно место, на свет фар.

Из темноты доносился его голос:

— Жители пустыни предпочитают путешествовать ночью, когда силы велики, звезды высокие, вода недорога, а песок крепче. Но они к тому же очень педантичны и никогда не отклоняются от привычной караванной тропы. Это осторожность, выработанная веками.

«Господи, какой недалекий человек! — думал Ляхов апатично. — Болтает, болтает, точно на экскурсии в Сокольниках. Что-то в нем есть шизоидное».

Митя и студент начали спорить о том, как действовать завтра: студент предлагал вернуться к Узбою, а Митя клялся, что он возил кружным путем профессора Редькина и если где и сбился с дороги, так только на такыре. С упрямством твердил он, что все время ехал правильно, только на такыре оплошал. Ляхов не вступал в спор, и никто не интересовался его мнением.

Разожгли костер. Сухой саксаульник разом взялся огнем, пламя пыхнуло и взметнулось, потом уже запахло дымом. Все сели вокруг огня в ожидании, пока закипит чайник. Студент вывалил на газету сухари, на которые Митя набросился с жадностью, и оглушающе захрустел. Доктор теперь тоже не отказывался от сухарей, он был голоден, а у них с Митей не осталось ничего, кроме водки и чая.

V

Чуть брезжил рассвет, когда Митя вскочил на ноги. Его взбодрил холод. Земля была еще теплая, в низинках между барханами по-ночному густел сумрак, и только небо зеленовато светилось, и в нем, как крупицы льда в воде, истаивали звезды.

Бегом, чтобы согреться, Митя бросился осматривать окрестность. Он понимал, что не увидит ничего радостного, но все же надеялся на что-то. Отбежав довольно далеко от машины, он сделал широкий круг по барханам. Никаких следов — ни машины, ни человека, ни верблюда.

Барханы, барханы…

Однообразные фиолетовые горбы холодного песка. Однообразные полулуния с западной стороны и мощный покатый склон с восточной. Однообразная игра ветра. Жалкая растительность: хвостики илака — песчаной осоки, полузадушенные веточки черкеза, торчащие кое-где из песка. Это и есть пустыня. Ее царство. Ее мертвое торжество.

Когда Митя вернулся к машине, студент сидел на подножке и, кривя рот, ожесточенно тер щеки и лоб ваткой, смоченной одеколоном. В нескольких шагах от него стоял Ляхов с насупленным, синюшным от холода лицом и делал руками какие-то вялые взмахи, изображавшие утреннюю гимнастику.

— С добрым утречком! Как спалось? — громко, с преувеличенной бодростью сказал Митя.

— Слушайте, где же лагерь? — спросил Ляхов. — Я что-то никаких следов не обнаружил.

— Да я соврал насчет лагеря, Борис Иваныч. Чтобы вы не расстраивались на ночь глядя.

Митя произнес это очень спокойно, а Ляхов ошеломленно замер в середине упражнения, с раскинутыми в стороны руками. Несколько мгновений он напоминал фигуру распятого Христа, потом руки его беспомощно опустились.

— Значит, что же такое… просто-напросто…

— Я виноват, Борис Иваныч! Я, я, я! — Митя ударил себя в грудь. — Режьте, бейте меня. Что же теперь делать? Сейчас