Прежде чем перейти к разбору смысла и значимости «исторических» представлений россиян, то есть массового понимания событий прошлого, их структуры и состава, их функции в поддержании коллективной идентичности, остановимся на нескольких общих моментах, специфических для результатов уже первых замеров 1988–1989 годов. Во-первых, мы с самого начала фиксировали (и в дальнейшем лишь подтверждали этот факт) исчезновение почти всяких следов коммунистического мессианского сознания. Революционистская идеология, если судить по ретроспективному анализу возрастных когорт, умерла вместе с крахом хрущевских реформ, то есть ко времени подавления «Пражской весны», когда стало окончательно ясным, что социализм как система не реформируем. Осознание этого обстоятельства пришло довольно поздно к российскому образованному сообществу, поскольку ему препятствовали вполне понятные социальные интересы этого слоя – управленческой и репродуктивной бюрократии, включая и претензии на идейное руководство как обоснование права на социальный статус и соответствующие привилегии. В низовых слоях это сознание направленного времени и, соответственно, будущего, роли СССР (или миссии русского народа) разрушилось, видимо, еще раньше (если оно вообще было), хотя следы имперских претензий и комплексов от утраты статуса сверхдержавы сохраняются по сей день. Во всяком случае, уже в первом опросе «Советский человек» (1989) доля ответов «наша страна является примером для других обществ и стран» составляла всего 2 % (в опросе 2008 года, когда этот вопрос был задан в последний раз, – 5 %). Другими словами, эта оценка самих себя была и остается выражением позиций и взглядов маргиналов. Присущий любым вариантам тоталитарных режимов фактор «веры в светлое будущее» (и как необходимый элемент идеологии «нового общества» и «нового человека», и как оправдание репрессивной практики социального контроля – требование защиты будущего от сил реакции, и как условие поддержания распределительной функции государственной бюрократии) утратил свою силу и значимость и к моменту краха советской системы воспринимался как политический анахронизм, демагогия выживших из ума геронтократов или признаки явного девиантного поведения. Однако это означает не исчезновение подобных структур сознания, а их трансформацию или транспонирование. Идеологические элементы и постулаты «нового человека» (советского человека) в момент кризиса советской системы превращаются в «утопию нормальных стран», о которой писал А. Берелович[342]. На этой первой фазе реконфигурации массовых представлений (1988–1993) имеет место перенос утопических стереотипов сознания на страны идеализируемого Запада, выступающие в качестве декларируемых ориентиров «Европа – наш общий дом» и в качестве образцов для недолгой политики модернизации и реформ. Далее (вторая фаза: 1994–2000) элементы утопизма переносятся в прошлое, способствуя идеологической фабрикации столь же идеализированных и фантастических «русских национальных традиций», развороту политики в сторону неотрадиционализма, православия и нового самодержавия или (позднее) – путинского авторитаризма, незаметной, но все более усиливающейся бюрократической ритуализации и сакрализации («бесконтрольной») власти, сопровождаемой возвращением к антизападничеству в сочетании с выхолощенной риторикой нового модернизационного рывка.

Утопизм как фактор структурирования времени остался в виде привычных патерналистских иллюзий и все более слабых остаточных надежд на власть, то есть в качестве очень устойчивой и консервативной идеологии, суть которой заключается в том, что власть «должна» обеспечивать людей определенным минимумом социальных благ и гарантий (работы, жилья, медицинского обслуживания, образования и тому подобных социальных функций). То, что власть не выполняет этих социальных обязательств, приводит лишь к аморфному социальному недовольству, расчету обывателя только на свои собственные силы, но не меняет структуры представлений о том, как устроено общество. Здесь представления о том, как «должно быть», замещают реальность, нейтрализуют или вытесняют соответствующие интересы актуального действия или участия в политике, в возможностях изменения ситуации. Нерационализируемым резидуумом этой идеологии «светлого будущего» следует считать смутные основания легитимности власти, гарантирующей «стабильность», «умеренный достаток» и порядок в обществе, то есть все то, что связывается в последние десятилетия с идеализированными представлениями об эпохе брежневского застоя как лучшего времени, которое было у России в ХХ веке[343]. Тотальный хронический дефицит советских лет сегодня начисто забыт, на позитивном отношении к недавнему прошлому сказывается, прежде всего в виде негативной проекции настоящего или травмы недавнего времени, опыт существования в условиях институционального развала советской системы, от которого россияне с трудом отходят и не могут отойти, поскольку об этом напоминают пугающие кризисы 1998 и 2008 годов.

Последствия советского, «извне» регламентированного режима существования мы фиксируем не только в самом конце советского времени, но и в настоящем. В 1989 году у 70 % взрослого населения не обнаруживалось явных признаков рационального самоконтроля времени (табл. 75.2). По крайней мере, такого рода механизмы субъективной самоорганизации не были как-нибудь специфически акцентированы или выражены (обстоятельство, видимо, сильно удивившее бы какого-нибудь ревностного протестанта XVIII века, скажем, Б. Франклина). Специфика институциональной системы позднего тоталитаризма не предполагала и не требовала методической самодисциплины (и, соответственно, контроля своего времени) у абсолютного большинства населения России и тем более – СССР. Жизнь текла в рамках повседневных рамок физического выживания или обеспечения самым необходимым, от зарплаты до зарплаты, без значительных накоплений и даже возможностей помыслить таковые. Но слом этих рамок после краха СССР привел не к изменениям и рационализации времени, а к росту состояния дезориентированности и аномии. За 20 лет расширение временного горизонта повседневной жизни отмечено лишь у 17 % опрошенных (табл. 75.2)

Последовавшие за крахом советской системы институциональные изменения: формирование элементов рыночной экономики, сопровождавшееся резким сокращением государственного сектора экономики, прежде всего – квалифицированных промышленных рабочих[344] и бюджетников, рост безработицы, увеличение сектора обслуживания и торговли, усиление общей социальной неопределенности и негарантированности социального положения, болезненно переживаемые обществом, не просто ослабили связь социального статуса и дохода, но заставили людей, вопреки их воле, искать другие возможности действия, больше рассчитывать на себя, калькулировать свои риски, «вертеться», то есть оперировать своими ресурсами, главным образом в диапазоне среднесрочных целей и задач: удельный вес ответов о планировании «на год-два» вырос за 20 лет с 17 до 33 %, в другой формулировке вопроса распределение ответов дает несколько иную картину, хотя общий тренд тот же (табл. 76.2)[345].