Но сначала мы сидели вчетвером. Корней Иванович попросил меня пересесть к нему на диван. «Но я курю!» — «Ничего, я так вас люблю, что вытерплю». Зная его расточительность на ласковые слова, я всегда убеждала себя им не верить, не поверила и тут, но ощущала его ко мне расположенность, была этим обрадована и смущена, села с ним рядом и от смущения, чтобы что-то сказать, сказала: «А мы с вами знакомы почти пятнадцать лет! Как давно!» Он ответил: «Нет, недавно. Пятнадцать лет — это очень мало». И стал рассказывать о том, как ему на днях позвонила сестра Бориса Житкова, которую он знал в детстве: «Услыхав в телефон дребезжащий голос девяностолетней старухи, я вспомнил ее маленькой девочкой…» Корней Иванович рассказывал, а я вроде бы рассказу помогала, вставляя какие-то фразы, и он поглядел на меня усмешливо: «Ведь я забыл, с кем имею дело. С помощью ваших легких комментариев рассказчик сразу превращается в глупца».

Гости ушли, мы с Корнеем Ивановичем остались вдвоем, и тут он принес дневник и прочитал мне запись от 26 июня минувшего года о том, как я читала у него свои воспоминания об Ахматовой, и свое отношение к этим воспоминаниям… Только тогда я убедилась в искренности его прошлогодних похвал, и рада была безмерно… «Ведешь дневник, — сказал он, — чтобы перечитывать в старости. А уж зачем я его веду — не знаю. По инерции».

Июньский вечер был светел и тих. Кажется, в первый раз за годы и годы я была с Корнеем Ивановичем вдвоем и ощущала его расположение, верила ему, и было мне легко и хорошо. Говорили о многом. Коснулись того, что же такое юмор. «Юмор — это вкус!» — сказал Корней Иванович. Сообщил, что перечитывал недавно «Введение в языкознание» А. А. Реформатского и «еще раз убедился в том, что он большой ученый».

Вскоре в издательстве «Художественная литература» должен был выйти шестой том собрания сочинений Чуковского, и Корней Иванович с горечью заговорил о бесчинствах, творимых над его статьями. «Постоянно что-то выбрасывают! О Мережковском нельзя. О Гумилеве нельзя. В „Двенадцати“ Блока, как известно, Катька — проститутка. Этого тоже нельзя. Кто ж она теперь? Студентка? Того, что они бандиты, — бубновый туз, — и этого, оказывается, нельзя! И вообще, выкидывают все лучшее. А ведь под моими статьями даты: 1906–1968. У кого еще такие даты?!»

Помолчали. Затем: «Что Александр Трифонович?..»

Этот вопрос Корней Иванович мне задал, ибо знал, что летом я живу на Пахре и часто вижу Твардовского. Этот вопрос был задан и потому, что тогда, летом 1969 года, в нашей печати началась травля «Нового мира». Нападки на этот журнал, в особенности на отдел критики, мелькали в прессе и раньше (до сегодня помню заголовок, видимо, кому-то казавшийся остроумным: «Критики у корытика»), но тем летом — усилились. Журнал, который смелее и откровеннее других печатных органов говорил правду о нашей жизни («Одна неправда нам в убыток!» — сказано Твардовским), журнал, каждую книжку которого с нетерпением и надеждой ждали в самых отдаленных уголках страны, любимейший журнал всех мыслящих людей нашего общества — этот журнал травили. Да как! Обвиняли в «кощунственном» отношении к прошлому, в «глумливом» — к настоящему, а также в «очернительстве» и «космополитизме». Летом 1969-го травля приобрела характер целеустремленной кампании.

Кто ее организовал? Не знаю. Могу лишь предположить: обиженные. «Новый мир», с его высоким культурным и эстетическим уровнем был беспощаден ко всяким подделкам под литературу, какие бы высокие посты авторы этих подделок ни занимали. А авторы мечтали о неприкосновенности. Не под силу им было оспаривать критические выступления «Нового мира», а примириться — не желали: самолюбие не позволяло! Оставалось одно: заставить журнал замолчать. А для этого необходимо избавиться от такой крупной фигуры, журнал возглавлявшей, каким был автор «Василия Теркина». Клеветническая кампания того лета к этой цели и стремилась. В начале февраля 1970 года цель была достигнута: Твардовского вынудили из «Нового мира» уйти. А журнал остался. И обложка прежняя, и шрифт тот же, и вообще все похоже, но журнал не тот. Авторы, мечтавшие о неприкосновенности, своего добились, устроив себе вольготную жизнь: пиши как умеешь, и никто не осмелится тебя пальцем тронуть. Никто и не трогал. Многие, многие годы…

— …Что Александр Трифонович? — спросил меня Чуковский.

— Мучается, — ответила я.

— А как ему не мучиться? Ведь он — Россия. Да. Какой человек! Какой поэт! Живой классик среди нас ходит! Его «Страна Муравия» — это пушкинско-некрасовская традиция, осовремененная. Тридцать три года назад я написал ему об этой поэме. Он ответил мне очень хорошим письмом. А недавно снова написал, прочитав в «Новом мире» его последние стихи. Они великолепны! А «Василий Теркин»? Сколько вранья, сколько трепни было про войну, а тут — настоящее и правдивое. Затравили Маяковского. Наемные убийцы, сверху поддержанные. Теперь этого травят. А ведь его деятельности нет параллели, кроме разве Некрасова. Но тому было легче.

Простился со мною Корней Иванович ласково, велел не пропадать, и я сказала: «Могу приехать в следующую среду, если хотите!» — «Приезжайте!»

Однако ехать к нему через неделю я не собиралась. Сболтнула, что приеду, но это так, не всерьез, и он, конечно, понимает, что не всерьез. Когда-нибудь через месяц я вновь его навещу, а через неделю и не подумаю, он и ждать меня не будет и не вспомнит, что я вроде бы обещала…

Оказалось, помнил. Оказалось, ждал. Я узнала это из письма, написанного им 25 июня, то есть именно в следующую среду… Писал он вечером, утомленный, даже почерк нетвердый. В тот день его одолели гости: два японца со свитой, пионеры из лагеря, писатели из Дома творчества… «…со всеми болтал, всем отдавал всего себя и боялся, что войдете вы и застанете меня полоумным…» Вышло, значит, к лучшему, что я не приехала, но — помнил! В письме просил меня позвонить и приехать поскорее, ибо «жаждет чтения вслух», и нет ли у меня «нового фельетона или хотя бы набросков».

Я позвонила в Переделкино тут же, как прочитала письмо. Сказала, что приеду в следующую среду, можно ли к пяти часам? Мне ответили: нет. Раньше. К двум, к обеду.

Снова был прекрасный летний день, и снова мы с Корнеем Ивановичем сидим на балконе. Из верстки шестого тома он прочитал мне вслух статью о Чарской, мне знакомую, но читанную давно… Статью эту Корней Иванович хотел освежить в моей памяти, чтобы кое-что мне объяснить…