лицо сына. Царь хотел было наклониться и поцеловать младенца, но боярыня недовольно заворчала и отняла у него царевича. Пётр был так растерян, что отдал сына беспрекословно.

Сейчас, лёжа у печи на чухонской незнакомой мызе, ему мучительно захотелось припомнить увиденное много лет назад лицо Алексея. Но как он ни напрягал память, припомнить не смог. Он видел другое: бледное, испуганное, злое лицо царевича, уже длинноногого, длиннорукого, нескладного мальчика, которого он однажды хотел поругать за малое старание, проявляемое к учению. Но только два слова сказал, увидел искоса брошенный недобрый взгляд и замолчал. Алексей опустил голову, ссутулил узкие плечи и словно стеной отгородился от отца. Пётр взял его за слабую спинку и поставил между колен. Голосом добрым заговорил о пользе учения для человека, которому богом назначено царствовать над людьми. Но царевич выставил колючие локти и только сопел носом. И слова путного выжать из него не смог отец.

Царь отпустил Алексея. Бывший тут же учитель царевича Никита Вяземский начал было: «Образуется...» И смолк.

Царь оборотил к нему налившееся кровью лицо и крикнул: «Ты, ты ответчик за него! Ленив он — ты ленив, слаб в грамматике и арифметике — ты слаб, не обучен манерам изысканным — ты пень стоеросовый!»

Вяземский упал на колени.

«Запомни, — сказал Пётр, — за всё ответ тебе держать».

Пётр повернулся на лавке, и под телом тяжёлым лавка заскрипела. Денщик, как подброшенный, вскочил с рогожи.

— Огонь вздуй, — сказал Пётр.

Топая ботфортами, денщик прошёл торопливо к оконцу, затянутому бычьим пузырём, повозился там с минуту и зажёг свечу. Поднёс к лавке.

Пётр потянулся к свече с трубкой. Прикурил и лёг вновь на лавку, попыхивая дымком. Денщик постоял рядом, ожидая, чего ещё пожелает царь, и отошёл. Поставил свечу на стол. Сел. На стену легла тень от его головы: курносый нос, всклокоченные волосы, косо торчащий ворот мундира.

— Вань, — позвал царь, — скажи-ка, у твоего отца деревенек много?

Денщик вскочил, шагнул к лавке:

— Три деревеньки. Под Тверью две и одна под Калугой. От брата перешла.

— А мужиков сколько?

— Триста душ, — ещё не понимая, к чему клонит царь, ответил без запинки денщик.

— Чем мужики промышляют?

— Тверские льном заняты, рожь тоже сеют, пчёлки по дворам есть. Калужские — там другое: овечек больше разводят, скот молочный. Покосы у них хороши. Сена много. Они сено-то в Москву возят и через торговлю ту прибытки имеют хорошие. Овсы взращивают.

— Так, — протянул Пётр, — а у тебя соображения насчёт хозяйства какие?

Денщик заторопился:

— Да я отцу много раз говаривал, рожь тверским забросить надо. Землю только по-пустому занимают. Им на лён бы налечь. Льны у нас — шёлк истинный. Цены нет. В Москве полотняные заводы с руками те льны рвут.

И так загорелся, рассказывая, что прямо к лицу царёву подступил:

— Озолотились бы льнами только. А калужским больше надо на овсы налегать. Здесь батюшка прав. И для армии в Москву возим, да и так купцы берут хорошо. А овчина тамошняя всегда в цене была. Вот только бы надо торговлишку свою в Москве иметь. Не через чужие руки торговать.

Царь прервал его:

— Лет тебе, Ваня, сколько?

— Двадцать, — оторопело ответил денщик: о хозяйстве разговорился, а царь перебил.

Пётр затянулся глубоко, пыхнул в потолок клубом, сказал:

— Молодец ты у батюшки своего. — Прибавил: — Письмо будешь ему писать, от меня привет передай.

И замолчал надолго. Думал: «Вот бы Алексей так государственное дело разумел и так о нём пёкся. Кручины бы я не знал».

Сказал:

— Поднимай всех. Хватит дрыхнуть. — И ноги с лавки сбросил...

Поезд царский миновал шлагбаум, и Ягужинский спросил Петра, приткнувшегося в углу кареты:

— Пётр Алексеевич, сейчас куда же?

— На Васильевский, — ответил Пётр, — к Меншикову.

* * *

Слово, один раз сказанное, крепко, а трижды повтори его, и силу оно теряет. Пётр Андреевич помнил то и к царевичу идти не спешил после памятного разговора с криком. Но знал он о здешней жизни царевича почитай всё. О том, чтобы каждый шаг Алексея графу Толстому был известен, беспокоился офицер Румянцев и глаз с царевича не спускал. В каминные трубы дворца Сант-Эльм он не лазил — хотя при нужде мог бы Румянцев и сей подвиг совершить, — но, подружившись с офицерами охраны замка, часто и помногу попивал с ними славное итальянское киянти.

Хорошее вино киянти! Глубокого цвета, замечательного аромата, тонкого, изысканного вкуса. Говорят, правда, что вся прелесть киянти от пяток итальянского крестьянина происходит. Утверждение то — на первый взгляд глупое — имеет немало резонов. Дело в том, что виноград, который идёт на приготовление столь известного вина, выращивают трудолюбивые, как пчёлы, крестьяне на солнечных склонах прекрасных гор. Затем топчут виноград босыми, каменными — из-за отсутствия обуви — пятками и сливают искристый сок в большие глиняные кувшины. Чуть позже, дав соку выбродить и отстояться, везут его в города. Крестьяне наивны и продают вино за цену столь малую, что вырученные деньги не позволяют им и в следующий год облечь пятки в пристойную обувь, и вновь, и вновь — вот уже сколько веков — топчут крестьяне виноград голыми пятками, а люди, живущие в городах и босыми ходить не собирающиеся, пьют то вино с большим желанием и восхваляют его на весь мир.

У киянти немало исключительных качеств. Во-первых, оно хорошо утоляет жажду. Во-вторых, вызывает огромный аппетит. В-третьих... Но так можно перечислять до бесконечности. Назовём же ещё только одно из чудесных качеств киянти: вино то пьётся в количествах совершенно невероятных, если оплачивается из чужого кармана. Подметив сие выдающееся свойство итальянского вина, Румянцев смог проникать даже в самые дальние уголки замка Сант-Эльм. Больше того, киянти настолько обострило его слух, что и на значительном расстоянии слышал он тишайшие шёпоты в стенах замка.

Узнав от Румянцева о конфузе, случившемся в Сайт-Эльме во время ужина, когда царевич чуть не сбежал к Папе Римскому, забыв свою Ефросиньюшку, Пётр Андреевич решил, что время для следующего визита к наследнику российского престола подошло. Часы пробили три четверти часа, и остались до визитования лишь считанные минуты. Но и то оставшееся время граф решил заполнить некими действиями, с тем чтобы ещё более подтолкнуть наследника на желаемый путь.

И вновь, не щадя себя, он объехал гостеприимных господ неаполитанских чиновников, страстно желавших остаться с графом