К счастью, Конфуций оказался не похож на других. Он был зачарован четырьмя варварскими мирами — то есть теми, что находятся на севере, юге, востоке и западе от Срединного Царства. В минуты неудач он обычно говорил: «Сяду-ка я на плот и уплыву в море». Так китайцы выражаются, когда хотят сказать о смене родины на дикую и нецивилизованную часть мира.

— Как же мне завладеть его вниманием? — спросил я Кан-наня.

— Сходите с ним на рыбалку, — сказал диктатор, возвращаясь к горестной задаче, как близкую к финансовому краху страну вывести к процветанию.

Как всегда, диктатор оказался прав. Конфуций питал страсть к рыбалке. Не помню точно, как я уговорил его пойти со мной к речушке, бегущей через ивовую рощу к северу от алтаря Дождю, но однажды ясным утром, в начале лета, мы были там вдвоем, каждый с бамбуковым удилищем, шелковой лесой, бронзовым крючком и плетеной корзинкой. Конфуций никогда не ловил рыбу сетью.

— Что за радость в такой ловле? — говорил он. — Если, конечно, твоя жизнь не зависит от количества пойманного.

В старом клетчатом халате Конфуций сел, скрестив ноги, на сырой, заросший травой берег. Я сел рядом на камень. До сих пор вижу, как серебристая поверхность тихой речки отражает солнце. До сих пор помню, что в тот день на белом весеннем небе сияло не только затянутое дымкой солнце, но и виднелась, как череп призрака, половинка луны.

Речка принадлежала нам двоим. Впервые я увидел Учителя без учеников. Он показался мне милым и очень мирским. В общем-то, суровым он бывал, только когда кто-то из власть имущих вел себя неподобающим образом.

Конфуций оказался умелым рыбаком. Когда клевало, он очень нежно двигал леску так и сяк, и получалось, будто она движется не рукой человека, а самим течением реки. Потом, точно в нужный момент, он подсекал.

Как-то после долгого молчания Конфуций сказал:

— Эх, если бы можно было проводить вот так день за днем!

— На рыбалке, Учитель?

Старик улыбнулся:

— Это тоже неплохо, уважаемый гость. Но я имел в виду реку, которая никогда не останавливается и всегда есть.

— Учитель Ли говорит, что все есть часть вечно неизменного.

Нет лучшего способа дать человеку раскрыться, чем упомянув о его сопернике. Но Конфуция не увлек разговор об Учителе Ли. Вместо этого он спросил меня о Мудром Господе. Я ответил ему с привычной обстоятельностью. Он молча слушал. У меня сложилось впечатление, что его больше заинтересовала повседневная жизнь праведного зороастрийца, чем борьба между Истиной и Ложью. Он также проявил любопытство насчет различных систем правления, какие я встречал в своих путешествиях. Я рассказал о них, как смог.

Конфуций произвел на меня огромное впечатление, хоть я и не могу должным образом оценить его обширное учение, снискавшее ему славу в Срединном Царстве. Поскольку я ничего не знаю о ритуалах, Книге Песен, Книге Истории, которым он посвятил свою память, то не могу восхищаться той легкостью, с какой он цитировал эти древние труды. По сути дела, я не мог отличить, когда он цитирует, а когда толкует древние тексты. Как правило, говорил он просто, в отличие от многих греков, которые перестановкой слов делают сложными простые вещи, а потом еще более сложной игрой слов с триумфом проясняют то, что сами умудрились запутать.

Я был поражен, как часто мнение этого следующего традициям ученого расходится с общепринятым мнением. Например, когда я спросил, что именно предсказало последнее гадание на черепашьем панцире, он сказал:

— Панцирь попросил снова воссоединить его с черепахой.

— Это поговорка, Учитель?

— Нет, уважаемый гость, шутка. — И он в улыбке показал мне два передних зуба. Как и многие люди с неровными зубами, Конфуций страдал желудком — чем сам очень восхищался. В Китае постоянное урчание в этой области тела говорит о неустанной работе мощного ума.

Конфуций размышлял о бедности государства:

— Только вчера Ай-гун спросил меня, что ему делать. Я поинтересовался, собрало ли государство всю годовую десятину, и он ответил: «Да, но война обошлась так дорого, что уже ничего не осталось».

— Налоги придется увеличить, — сказал я, вспомнив мрачную фигуру диктатора за расчетами в Долгой Сокровищнице.

— Но это будет крайне неразумно, — ответил Конфуций, — и к тому же нечестно. В добрые времена правитель охотно делит избыток со многими, а в тяжелые он должен так же охотно смириться с необходимостью тратить меньше, чем ему хотелось бы.

Я доложил это соображение диктатору, думая, что оно может послужить свидетельством стремления Конфуция ослабить государство в случае нападения со стороны Ци. Кан-нань решил, что такое возможно, но маловероятно.

— Он всегда имел такое мнение. Он считает, что народ обязан отдавать государству определенную часть своего дохода, не более, и злится, когда правительство изменяет то, что он считает священным договором.

Конфуций рассказал мне о мудреце, которого знал в юности. Очевидно, этот государственный муж — он был главным министром одного из самых захудалых государств — собрал и свел воедино все законы Срединного Царства, высек их в бронзе, наподобие того, что сделал Дарий, даруя нам свой кодекс. Тот мудрец по имени Цзы-Чань, к ужасу консерваторов, также провел ряд экономических реформ. Эти реформы оказались столь эффективны, что сегодня это самый знаменитый человек у китайцев, им все восхищаются. Разумеется, Конфуций щедро расточал похвалы своему учителю.

— Цзы-Чань обладал четырьмя добродетелями истинно благородного мужа.

Клюнула рыба. Конфуций плавно повел удилище по течению, затем, чуть порезче, против.

— На крючке! — сообщил он весело.

— Что за четыре добродетели? — я не дал ему отвлечься.

К востоку от Инда все пронумеровано. Осторожно подтягивая леску, Конфуций перечислил эти драгоценные добродетели:

— Истинный благородный муж вежлив в личной жизни. Он корректен в отношениях с монархом. Он отдает простому народу не только причитающееся, но больше. И наконец, он совершенно честен с теми, кто служит ему и государству.

— Цзы-Чань говорит, как божественный мудрец, — учтиво заметил я.

В действительности мудрец смахивал на одного из тех мастеров банальностей, которых так любят пространно цитировать тупицы.

Конфуций дал рыбе устать, водя ее у берега.

— Сомневаюсь, увидим ли мы в наши дни божественного мудреца. Но мы всегда можем надеяться встретить истинно благородного мужа.

— Считается, что вы и есть такой благородный муж, Учитель. Если не более.

Я говорил с ним, как с монархом. Но Конфуций, в отличие от большинства выдающихся людей, казалось, не имел той самоуверенности.

— Кем меня считают и кто я есть — это вещи разные. Как рыба, которая в воде, и та, что на тарелке. Я учитель, потому что мне не позволяют заниматься государственными делами. Я вроде горькой тыквы, которую вешают на стену для красоты.