И все из-за нее, из-за ее проклятущего любопытства!

Глаза заволокло слезами, и все, что происходило потом, Алёна видела словно сквозь пелену дождя, и почему-то казалось, что оно происходит невероятно медленно… медленно… растянуто… как будто ее уходящая жизнь цеплялась за неумолимое время и пыталась замедлить его, но оно двигалось, и двигало события, и укорачивало то, что еще оставалось додышать, додумать, дочувствовать — дожить!

Дела давно минувших дней

На другой вечер у нас состоялась репетиция новой пьесы. Мы начали готовить «Мещан». На репетицию к нам давно напрашивался губернатор Гриневич, известный как большой театрал, давно желающий побывать, как он выражался, «при зарождении пьесы». И вот он явился со свитой, сидел в первом ряду, явно наслаждаясь происходящим, совсем не важный, веселый, добродушный… я его никогда не видел таким… Труппа моя была в восторге… все были довольны, кроме меня. Я не находил себе места от тревоги. С утра я снова ездил на дом к Серафиме, но на двери висел замок.

Ни звука, ни записки…

Весь двор был покрыт лужами и усыпан оббитыми соцветиями табачка и ночной красавицы. Они были жалкими, скукожившимися… как моя душа.

Я улыбался губернатору, я играл радушного, всем довольного режиссера и знаменитого артиста… но те страшные открытия, которые я сделал ночью, не оставляли меня в покое.

А через час губернатор был застрелен в упор неизвестным человеком. Случилось это, лишь только его превосходительство отошел на шаг или два от театральных дверей. Мы все оставались в зале, как вдруг услышали выстрелы. После мгновенного замешательства кинулись со сцены; вдруг в зал вбежал высокий парень в студенческой тужурке и фуражке, из-под который торчали светлые, точно соломенные волосы, и вскричал раскатистым, твердым голосом: «Губер-рнатор-ра убил-ли! Бегит-те быстр-рей!»

Мы всем скопом повалили в единственную незапертую дверь, где столкнулись с полицией. Началась свалка, нас отталкивали, мы кричали, что губернатора убили, не понимая, почему полиция рвется в зал… А тем временем этот «студент» — он-то и застрелил Гриневича — скрылся в здании театра, исчез, как в воду канул. Собственно, какая там вода… Пробежал через зал на сцену, затерялся среди многочисленных кулис и проскочил через заднюю дверь, которая вела в театральный двор, а оттуда — на улицу. Пока его перестали искать между креслами в зале, пока прочесали все кулисы — он уже был далеко.

Все произошло так быстро, так невероятно быстро, что его никто даже не разглядел толком. Все, знай, всплескивали руками и расписывались в собственной невнимательности. Много было слез и истерик. Полицейские чины, которые вели допросы, смотрели на нас, как на ненормальных, с презрением. Мне было предписано закрыть театр до окончания траурных церемоний.

Меня допрашивали, как и остальных, и я издавал те же невразумительные звуки, изображая потрясенного, ошарашенного, перепуганного идиота. На самом деле я один, наверное, мог бы рассказать об убийце хоть что-нибудь, во всяком случае, дать описание его внешности. Я видел его только один миг, но сразу узнал. Это был тот самый Венька, которого я видел вчера во дворе Серафимы. Тот самый светлоглазый и светловолосый высокий парень, который смотрел на меня сквозь ночь — и видел так же ясно, как я его.

Так вот в чем вчера подбадривала его Серафима! Вот о чем так убежденно говорила: «Завтра все пройдет отлично! Я верю в это!» Она подбадривала будущего убийцу. У них кое-что не заладилось вечером, и она вселяла в него бодрость.

Я хотел назвать его, хотел подсказать, где его искать. Совесть молила меня об этом! Но тогда я должен был выдать Серафиму. А вместе с ней — и себя, ведь моя связь с ней не была тайной для многих.

Прошел день. Невыносимо тяжелый день! Ночью опять грянула гроза и пошел дождь. Струи ливня били по земле с такой яростью, что кое-где подмывало мостовую и выворачивало камни потоками воды. Речка Ковалиха вышла из берегов и затопила огороды. Волга, а особенно Ока грозили подмыть набережные. Ливневой канализации, как в Москве или Петербурге, в Нижнем не было никогда, а потому улицы во время ливней превращались в неодолимые реки.

Я взял извозчика, и мы кое-как добрались через залитый водой город к 1-му Ильинскому. Дверь по-прежнему заперта на замок…

Я поспрашивал соседей. Нет, Серафиму никто не видел. Это известие меня огорчило. Единственное, что обрадовало, — что полиция здесь не появлялась.

А дома меня ждало письмо от Васильева. Оно было почему-то не от руки написано, а отпечатано на «Ремингтоне», что меня очень удивило. Васильев сообщал, что повредил правую руку, а потому отстучал письмо одним пальцем левой на машинке и настоятельно просил меня прийти на Городскую водопроводную станцию на Черниговской, где он работал сменным мастером, завтра в полдень и намекал, что речь идет о деле жизни и смерти.

Письмо было помечено вчерашней датой.

Место встречи он назначил в маленьком станционном садике слева от главного зала.

Я насилу дождался нового дня. Сейчас, без репетиций, время тянулось невероятно медленно и тоскливо. Да еще эта непрекращающаяся тревога о Серафиме… Наверняка Васильев мне что-нибудь скажет о ней, хоть как-то сможет утешить меня. Кроме того, мне хотелось задать ему один вопрос. У меня было смутное ощущение, что Васильев уже говорил мне об этом, но я не мог вспомнить толком, что именно. По пути я зашел в писчебумажный магазин и купил тетрадку и карандаш, думая, что покупаю их, чтобы переписать роль Тетерева. Эх… Да что говорить!

По раскисшему от дождей съезду я сошел сначала на Гребешок, а потом — на Черниговскую. Здесь недавно погорели кое-какие дома, и улицу отстраивали наново. Некоторые дома стояли уже готовые и покрашенные, но дождь нанес ужасный урон их стенам. Сейчас светило солнце, и они приобрели неприглядный вид, даром что новые!

В письме Васильев написал, что на станции строгая охрана, однако в тот укромный садик можно пройти через пролом в заборе (вот такая уж это страна — Россия, что во всяком заборе там непременно сыщется какой-нибудь пролом!), если свернуть с дороги примерно за треть версты до станции. Примета поворота — огромная осина в три ствола.

В самом деле, не заметить такое дерево было невозможно. За его широченным стволом крылась укромная тропка, по которой я живо достиг пролома и вошел на территорию станции. Но садик оказался пуст.

Я присел было на лавочку, но тотчас встал, потому что она покачнулась и боком ушла в землю. Дождь тут все подмыл! Запачкав башмаки, я выбрался на гравийную дорожку и нетерпеливо огляделся.

— Вы кого-то-с ждете, сударь? — окликнул меня человек в брезентовом фартуке, по виду слесарь. В руке он держал гаечный ключ.

— Я жду господина Васильева.

— Это которого же Васильева-с? — удивился слесарь. — Неужто-с мастера из главного машинного отделения-с?

— Его-с.

— Да как же-с? — вытаращил глаза простодушный человек. — Как же-с так-с? Его ведь еще третьево дни под арест взяли-с!