же, когда видел слабость противника, готов был чертом на него броситься, но тоже выжидал. Степан Бережнов оказался честнее этих прихвостней, он ушёл от борьбы, поняв всю ее никчемность. А эти говоруны не хотят признать, что народ уже давно с большевиками и не пойдет на разные избитые учредилки, а пойдет за Советами и большевиками. Те достаточно показали свою жизнеспособность, боевитость и правдивость. Возможно, прав Никитин: если можно поверить одному белому, то нельзя верить другому.

Ново для Устина то, что он человек вне закона. Его могут убить, как бешеную собаку, пристрелить из-за угла. Странное состояние. Как же чувствуют себя эти эсеришки? Ведь биты, прокляты, снова подняли голову. Он тоже проклят, куда же ему податься? В банду, только в банду. Но Устин никогда не был бандитом. Бандит – это значит убивать из-за угла, чтобы тебя не убили. Он же никогда так не поступал.

– Никогда я убивать не буду, но защищаться буду. Что же мне делать? – грустно посмотрел на тайгу, даже чему-то улыбнулся Устин. – Власть? Мне не нужна власть. Наши предки и деды жили без власти, властью для них была тайга. Попробуем и мы жить тайгой. Жаль, что места-то мало осталось для нас в тайге.

Подошел Журавушка, положил руку на плечо Устина.

– Тайга с нами, Устин, потому не вешай головы. Жаль, конечно, что Шишканов приблизил к себе Красильникова и Селедкина, а нас отринул. Жаль. И беда наша в том, что мы учились с пелёнок честности, а эти двое – подлости, и вышло, что они сильнее нас.

– Что делать, легче перелицевать тысячу зипунов, чем нас с тобой. Боюсь за Петьшу, не узрели бы в нем какой крамолы. Время такое, а он за честность может ринуться очертя голову.

– Не бойся. Петьша, где надо, тоже научился обходить острые углы. Обещал мне разоблачить Красильникова и Селедкина как врагов.

– Тогда пошли и всё доложим старикам. От них таить нам ничего нельзя, – поднялся Устин.

Когда Журавушка доложил о делах партизан, о своей беде, об Устине, Степан Бережнов крутнул ус и горделиво сказал:

– А ить эти двурушники молодцы, моей школы, гады! Уже и там присосались? М-да! Ну, Шишканов, держись, сожрут и косточки выплюнут. Сказать по чести, ведь это я их туда приспособил.

– Зачем же?

– Да и сам не знаю, может, хоть этим досажу красным.

– Но ведь красные тебя спасли от расправы? – возмутился Устин.

– Не судьба, потому и спасли.

– Слушай, отец, я всегда считал тебя подлым человеком, но столь подлым не мог представить. Ведь ты ушел честно от красных, как я от белых, сказал, что больше не воюешь, но за собой оставил-таки след.

– Можешь хулить меня, бранить меня, но ненависть к большевикам из меня калёным железом не вытравишь.

– Что они тебе сделали плохого?

– Будто ничего. Разве что мечту похерили. Так я и сам понял, что она была неисполнима. Ненавижу, и всё тут.

– Но ведь иногда ты говоришь, что они правы?

– Иногда говорю. Разве можно говорить на врага, что он всюду плох и виноват. Думаю, что нет. И у врага что-то есть хорошее. И ежели есть возможность перенять то хорошее, надо тут же перенимать. Мир, сын, суетен, мир сложен. И всех под одну гребенку не расчесать, как бы того ни хотели белые или красные. Я тоже сложен, и по себе сужу народ. Да-а, драчка еще будет великая. Сегодня ты вне закона, завтра может оказаться вне закона тот, кто судил тебя, Журавушку. Перемен еще будут тысячи. А Красильников и Селедкин – это судьба моя. Они сожрут меня, ако псы алкающие. Знаю, но не ропщу. Они заставят нести меня тяжелый крест на Голгофу. Они, и только они. Раз начали подбираться к вам, знать, скоро подберутся и ко мне. Обязательно подберутся. Никто не знает столь о их двурушии, сколько знаю я. А пока будем жить, пашни пахать, зверей добывать. Пока спокойно расти своего сына Федьшу. Сам живи.

– Напиши, сейчас же напиши Шишканову о всех деяниях этих сволочей! Я требую сейчас же написать! – требовал Устин. Его поддержали все сельчане, и Макар Сонин тоже. Он перебрался в Горянку к отцу, чтобы в тиши и песнопении писать житейскую летопись.

– Нет, сын, нет и нет. Что Богом ниспослано мне, того не отвергну.

– Но ведь через них погибнут невинные? – наступал Устин.

– Погибнут. Знаю, что погибнут, даже я погибну, но предрешать доносом судьбу не буду. Иди и сам расскажи.

– Но мне не поверят!

– Думаешь, поверят мне? Что говорит Журавушка? То-то. Как сходят эти двое в разведку, поведут партизан, так партизаны наклепают японцам. Тарабанова не могут взять потому-де, что он знает тайгу не хуже нашего. Э-э, что говорить, – махнул рукой Бережнов-старший, – время всё прояснит. Оставьте этот разговор на дальние времена. Мы еще к нему вернемся.

И всё же Степан Алексеевич не усидел дома, ушел в тайгу, чтобы кое-кого встретить и еще раз убедиться в своих догадках.

Заглянул в Глухой лог, где затаилась ради зимы банда Кузнецова. Кузнецов жаловался:

– Ушли мы от Тарабанова, провались он пропадом со своими идеями, со своей белой армией. Половину моих дезертиров перебили.

– А как жив ты, Евтих Хомин? – внутренне усмехнулся Бережнов.

– Чуть жив. Всё конфисковали красные. Гол как соко́л.

Хомин был уже не бурый, а сивый, даже грязно-сивый, как старый-престарый медведь. Кожа на нем висела, висел зипун, ссутулился, почернел и помрачнел.

– Где сыны-то?

– Все, как один, в партизанах. Евлампий создал из них взвод, вот и гоняют отца.

– Ты ладно погонял их в свое время, пришел их час. А как стара?

– Тоже с ними. Дожил! Все против меня.

– А как мои двурушники? – как бы между прочим, спросил Степан Бережнов.

– Спаси тя Христос, ладных ты змеенышей вскормил. На них только и молимся. Как только они успевают упредить нас? Но за каждое упреждение приходится платить, – за всех ответил Мартюшев. – Дорого платить. Но без них нас бы давно расхристали.

– Тарабанов где?

– Ушел в город, чтобы набрать новую банду. Еще тут Юханька под ногами крутится. Гад ползучий. Все наровит вышибить нас из этого лога. Летось воевал с вашими. Осенью чтой-то разругался с Шишкановым, воевал на нашей стороне. Словом, кто больше заплатит, тому он и друг. Тарабашка же платил ладно. Обещал ещё платить. Теснит нас Юханька, но в открытый бой пока не идет. Хунхуз, чего с него взять.

– Когда-то вы вместе хунхузили, – усмехнулся Бережнов.

– Да, были добрые времена. Ушли, – тяжело вздохнул Хомин, ничуть не стесняясь