— Ступай на дек. Глянь, что я достал.

— Арбузов, што ль?

— Поднимись. Сам увидишь.

Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.

— Сдурел ты, братец! На что тебе?

— Хворая. Жалко.

— Возись с ней… Эдакого добра тут хватает.

— Коли выхожу, так и оженюсь на ней.

— Веры-то она бусурманской.

— Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.

— Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?

— С собой возьму — в Азов.

— В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море под русским флагом перетаскивать?

— Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая…

Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый лоб, украшенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, обведенные гримом, — они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться. Ушаков спросил, как ее звать.

— Вроде бы Камертаб.

— Камертаб… Камертаб, — прошептала турчанка.

— Вишь? И голосок у нее приятный, певучий…

Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого бабья, а Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.

— А кто этот Кинсберген? — спросил его Прошка.

— Голландец. Недавно на русский флот принят…

Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ранга Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался русский язык, и Прошка заговорил с ним по-голландски.

— Мальчик! — обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. — Откуда ты знаешь язык моей чудесной родины?..

Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот «Курьер» забрал турчанку из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку, сложил печурку, вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла на глазах.

— Не знаю, чем и помочь тебе, — переживал Прошка. — Если б ты хоть по-нашему понимала… Ладно, лежи. Может, и воспрянешь…

Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил вылечить, и тот старался. А на верфи сторожем был турок Махмуд, взятый в плен еще при Минихе, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что значит по-турецки «Камертаб».

— Лунное сияние, — пояснил Махмуд.

— Выпить водки при лунном сиянии хочешь?

— А кто из пензяков откажется?

— Тащи огурцов. Пойдем…

Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та рассказала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил яд принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.

— Чего же не умерла? — удивился Прошка.

— Такой судьба… кысмет! — смеялся Махмуд.

Добрый язык оказался у Махмуда — Камертаб выжила. Прошка все эти дни старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть в землянку, ублажал свою «янычарку» то рыбкой, то куском пирога, то кистью винограда. С радостью наблюдал Прошка, как оживает молодая душа, как хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит его Камертаб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти себе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.

— Я тебе не янычар какой-нибудь, — пригрозил Прошка, — я тебе шкипер второго ранга флота Российского, а ты что, стерва, вытворяешь? А ну! Обскоблись скорее, не то я тебя вздую…

Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло. Утром парень сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую, пока трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот «Курьер» подвалил с Ушаковым — Федя охотно стал крестным отцом. В гарнизонной церкви состоялись крестины, и «Лунное сияние» превратилось в Аксинью Федоровну.

Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!

Ох, и веселая же свадьба была в Азове — между верфью корабельной и погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так гулять. Ведь свадьбы не каждый день бывают.

Даже несчастного Мамаева к себе залучил:

— Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги…

Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.

Первый фрегат «Первый» сошел со стапелей на воду.

Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону — в Сечь Запорожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды произнес, словно понукая лошадь:

— Пугу-пугу, пугу-пугу. — Это служило паролем.

— Пугу-пугу? — окликнули его, но уже вопросительно.

На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:

— Пугу — казак с Лугу, а зовусь — Грицко Нечеса.

— Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим…

Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего не делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел отпуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и карантинов, — Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и кострами, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили полушепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом, но Потемкин, верный языческому фатализму, манкировал правилами — ел, что хотел, пил, где придется…

Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт самый решающий, от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в Сечи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет общественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией, но даже с Украиной…

В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу, закованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.

— Журжу сдали… завтра их расстреляем!

Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович понял: кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо Румянцев имел нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади — со стороны Австрии, которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал признался честно:

— Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать нечего, чтобы эту прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..

Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отправился в Крайовский банат, на границу с Венгрией, готовый отбить любое нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии в Турну, подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки освобождают Обрескова — это хороший признак. Но, осмотрев Турну, князь нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали нападение. С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч — три дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победителем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские корабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.