— Не получить.

— Не важно. Ты получила ее позже, когда я сбежал с твоей пушкой и машиной.

— Печальная история, правда?

— Только не для меня, — я глянул через парапет. — А вот для тебя — пожалуй. Это серьезный провал, Зебра. Ты знаешь: я проделал большой путь, чтобы убить Рейвича. Тебе не приходит в голову, что я не буду страдать угрызениями совести, если убью того, кто встал у меня на пути?

— У тебя в кармане пистолет. Действуй — если тебе от этого станет легче.

Я сунул руку в карман, чтобы убедиться в этом — и задержался.

— Я мог бы убить тебя прямо сейчас.

К чести Зебры, она даже не вздрогнула.

— Не вынимая руки из кармана?

— Хочешь проверить?

Это становилось похоже на розыгрыш. Мы словно играли сцену из какой-то пьесы и были не в силах остановиться — мы могли только следовать сценарию, даже не представляя, чем он закончится.

— Ты действительно думаешь, что сумеешь попасть в меня не целясь?

— Я уже делал такое.

И готов сделать это снова — с тем же результатом. Ведь я не хотел убить Гитту. И не был уверен сейчас, что хочу убить Зебру.

Не хотел убить Гитту…

Я старался не думать об этом. Но мои мысли словно блуждали по лабиринту, в котором был только один выход. Теперь воспоминания вырвались из-под спуда и ввалились в мой мозг, точно шайка буйных проходимцев. До сих пор я не вспоминал о той минуте. Гитта мертва. Я предпочитал сохранять душевное спокойствие, не вспоминая о том, как она погибла. Она погибла во время нападения на лагерь — о чем тут думать?

Не о чем.

Не считая того факта, что ее убил я.

Я это помнил.

Гитта проснулась раньше меня. Она была первой, кто услышал, как нападающие прорвались сквозь заграждения, почти невидимые в стробоскопических вспышках электрических разрядов. Ее испуганный возглас разбудил меня. Обнаженная, она прижималась ко мне. Я увидел троих — три силуэта на фоне ткани палатки, словно абсурдное представление театра теней. При каждой вспышке они оказывались в другом месте — то россыпью, то почти сливаясь. Потом раздались крики — я узнал голоса наших людей — короткие, сдавленные, точно сигналы рожка.

Ионизованные треки косили палатку, и неистовые порывы бури устремлялись в прорехи, словно полуразумные создания из ветра и дождя. Прижав ладонь к губам Гитты, я пошарил под подушкой в поисках пистолета, который положил туда перед сном, и с удовлетворением почувствовал, как прохладная изогнутая рукоять скользнула мне в руку.

Я соскользнул с койки. Прошло не более секунды или двух с тех пор, как я понял, что на нас напали.

— Таннер? — позвал я, едва слыша свой голос в погребальном плаче бури. — Таннер, где ты, черт побери?

Я чувствовал, как Гитта дрожит под тонким одеялом, хотя в палатке было душно и сыро.

— Таннер?

В этот момент включилось ночное зрение. Сероватый туман начал приобретать очертания внутренностей разоренной палатки. Этим приобретением — на редкость удачным — я был обязан ультра и Дитерлингу, который убедил меня сделать себе операцию на собственном примере. Определенные генетические изменения на клеточном уровне приводят к образованию на задней стенке сетчатки светоотражающего слоя — органической субстанции. Ультра называют ее «тейптум». Она отражает свет, максимально усиливая поглощение. Кроме того, тейптум изменяет длину волны отраженного света, создавая оптимальную чувствительность сетчатки. По словам ультра, единственный недостаток этой генной модификации — если можно считать это недостатком — состоит в том, что глаза как бы вспыхивают, если направить в лицо яркий свет.

Ультра называют это «сияющим оком».

Честно говоря, мне такое даже нравилось. Поскольку я успевал увидеть тех, кто замечал мое сияющее око, с изрядным опережением.

Разумеется, этим эффекты генной модификации не ограничивались. Зная, как изменить форму основных фоточувствительных хромопротеиновых пигментов, они нашпиговали мою сетчатку генетически измененными «палочками» с почти оптимальной способностью фотонного определения — простая процедура, для которой пришлось пощипать некоторые гены Х-хромосомы. В итоге я обзавелся геном, который обычно передается только по женской линии. Он позволяет мне различать оттенки красного цвета, о которых я прежде даже не подозревал. Еще по краю роговицы у меня появились клетки, взятые у каких-то рептилий, что расширило доступный мне видимый спектр в сторону инфракрасного излучения и ультрафиолета. Эти клетки подсоединили к моему зрительному нерву. В результате я воспринимал поступающую с них информацию одновременно с остальной, как это происходит у змей. Как и прочие мои способности, эти особенности зрения активировались и подавлялись специальными ретровирусами, которые вызывали быстрый — разумеется, контролируемый, — рост недолговечных клеток наподобие раковых, выстраивающих или демонтирующих необходимые клеточные ансамбли в течение нескольких дней. Впрочем, прошло некоторое время, прежде чем я полностью освоился со своими новыми способностями. Сначала я привык к способности видеть в темноте, а чуть позже — к распознаванию предметов, невидимых обычными людьми.

Отдернув занавеску, разделяющую палатку, я вошел на половину Таннера. Наш шахматный столик стоял на прежнем месте. Фигуры тоже стояли на прежнем месте, демонстрируя комбинацию, в которой я одержал победу — как обычно.

Таннер — почти голый, если не считать шорт цвета хаки — стоял возле своей койки на коленях, в позе человека, который то ли шнурует ботинок, то ли исследует волдырь на ноге.

— Таннер?

Он чуть выпрямился и повернулся ко мне. Его руки были вымазаны чем-то черным. Потом он застонал. Мои глаза окончательно привыкли к темноте, и я увидел, в чем дело. От его левой ступни почти ничего не осталось — просто комок угля, который должен был рассыпаться при малейшем прикосновении.

Я понял, что в палатке пахнет горелым человеческим мясом.

Внезапно Таннер смолк. Казалось, что-то в его голове отметило, что стоны не решают проблему выживания — наиболее насущную в данный момент, — и просто отключило боль.

— Я ранен, — произнес он поразительно спокойно и отчетливо, — и, как видите, довольно серьезно. Не думаю, что от меня будет много проку… Что у вас с глазами?

Сквозь дыру в стене палатки шагнул человек. Очки ночного видения висели у нее на шее, к стволу винтовки приделан фонарик. Луч света скользнул и замер на моем лице. Одежда из хамелеонофляжа уже подстраивалась под интерьер палатки.

Выстрелом из лучевика я распорол ему живот.

— Все в порядке, — произнес я.

Остаточный след моего выстрела растекся розовым пятном, напоминающим большой палец. Я перешагнул через труп боевика, стараясь не наступить босой ногой в кучу вывалившихся внутренностей, снял с оружейной стойки крупнокалиберный бозонный лучевик — слишком тяжелый, чтобы пользоваться им в ближнем бою — и бросил на койку Таннера.