Трудно преувеличить все колоссальное напряжение этих рейдов по прочесыванию местности, когда после нескольких дней изнурительного перехода — в грязи, дискомфорте и постоянном напряжении — пехотинцы натыкались на засаду. По словам капитана Джулиуса Джонсона, самой большой проблемой было «не дать своим людям потерять остроту реакции, чтобы через одну-две недели без контакта они мгновенно среагировали при первом же выстреле и не попали под второй»[759]. Он придумал собственный вариант 22-го Псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твоя артиллерия и Твои В-52 — они успокаивают меня»[760].

От хронической влажности все ржавело: предохранительные чеки в гранатах, консервные банки, оружие, электросхемы. Лучшим способом защиты от кишащих насекомых было пропитать одежду и ботинки репеллентом, но его часто не хватало. Против сухопутных пиявок не было никаких средств: пехотинцы использовали металлические кольцевые пружины, чтобы плотно прижимать края штанов к ботинкам, но ползучие твари все равно пробирались через них и вгрызались в кожу на добрые полсантиметра, прежде чем люди чувствовали боль. Избавиться от них можно было только вечером на стоянке — обычно их прижигали сигаретами.

Мины-ловушки чаще всего обнаруживали по утрам, на свежую голову. Однажды сержант Майк Саттон пробирался по заболоченной местности, когда вдруг среди срезанных стволов бамбука, прямо перед ногой, заметил растяжку. Он на всю жизнь запомнил этот момент — как он покрылся холодным потом, осторожно отступил назад… и остался живым[761]. Самым опасным было время ближе к вечеру, когда голодные, грязные, искусанные насекомыми, изнуренные многочасовыми переходами по болотам или зарослям люди уже валились с ног от усталости. Грамотные командиры регулярно меняли головных, чтобы поддерживать неослабевающую бдительность. Истошный крик «Попал!», как правило, означал, что уже слишком поздно: человек услышал щелчок минного взрывателя и остальным нужно бросаться в укрытие. Боевые контакты почти всегда инициировались врагом и начинались с внезапной шквальной стрельбы или гранат — «Чикомов» — от которых погибало два-три американца, прежде чем остальные успевали занять позиции и ответить. Дальнейшую перестрелку лейтенант Фрэнк Бочча сравнивал с «возней в битумной яме с завязанными глазами». Один морпех писал: «Как бы ты ни устал, как бы ни умирал от жары и скуки, стоило раздаться вскрику или кому-то резко дернуться — и ты мгновенно становился сама настороженность, сама готовность. Твои уши, глаза, нос, все чувства вдруг обострялись. Это было очень круто»[762].

Подавляющая огневая мощь, которой обладали американские войска, мало помогала пехотинцам при столкновении с почти невидимым врагом на закрытой местности. По словам Дэвида Роджерса, «мы чувствовали себя с противником почти на равных. Какая польза от B-52, когда вы прижаты к земле? Я никогда не чувствовал, что у нас было огромное превосходство. Их РПГ были лучше наших LAW. Их АК-47 был лучше наших М-16»[763]. Каждая группа несла с собой «свинью» — пулемет М-60, способный обеспечить впечатляющую плотность огня, но очень тяжелый — почти 14 кг вместе с патронной лентой, а также очень капризный и прожорливый на боеприпасы. Помимо этого, патрули несли с собой 40-мм гранатометы M-79 Thumper, напоминавшие обрезанные ружья, и 66-мм LAW, которые были удобным подручным средством, чтобы немедленно обеспечить огневую поддержку. По словам Роджерса, «иногда во время контакта мы стреляли из Ло просто ради того, чтобы наделать побольше шума»: тяжелое буханье реактивных гранат поднимало боевой дух пехотинцев. Гранаты со слезоточивым газом CS использовались для того, чтобы выгнать противника с удерживаемых позиций или проверить присутствие людей в подземном туннеле.

Когда была такая возможность, пехотинцы охотно задействовали поддержку авиации и 105-мм артиллерии. «Ты говорил по рации всего несколько слов — и, словно маг, вызывал чудовищную разрушительную силу», — восторгался один офицер[764]. Артиллеристы в 10 км от места делали один выстрел, чтобы определить точку наведения, и ждали, когда передовой наблюдатель, сопровождавший взвод или роту, даст указания по корректировке огня. Вот почему солдаты были готовы простить своим офицерам любые недостатки, кроме неумения читать карту: никто не хотел погибать под своими же снарядами. Передовые авианаводчики направляли самолеты таким образом, чтобы те заходили в атаку вдоль линии фронта, а не с тыла, поскольку в этом случае сброшенные раньше времени боеприпасы могли попасть по своим. По словам Уолта Бумера, «мы любили напалм. Уж не знаю, насколько он был эффективен, но отлично поднимал боевой дух». Колоссальное количество боеприпасов сбрасывалось в никуда. Когда группу Энди Финлейсона высадили в джунглях с заданием исследовать последствия удара стратегических B-52, они обнаружили привычные воронки и признаки того, что недавно через этот район прошло большое количество людей, но единственные лужи крови, судя по всему, принадлежали слону или буйволу[765].

В ходе контакта с невидимым врагом многие пехотинцы не могли удержаться от того, чтобы не перевести свои винтовки в режим непрерывного автоматического огня — так называемый рок-н-ролл — и не поливать плотную стену зеленых зарослей сплошным огнем. Передовой наблюдатель Билл Хардвик писал: «Низкая дисциплина стрельбы была повальной бедой. Да, иногда ты чувствовал себя комфортнее, выпустив очередь… но это было признаком любителей. Противник же, напротив, отличался превосходной огневой дисциплиной»[766]. Отчасти это объяснялось тем, что у вьетконговцев попросту не хватало боеприпасов — зачастую они несли с собой всего по два магазина, — что давало американцам и подразделениям ВСРВ преимущество, если перестрелка затягивалась. Капитан Джо Тенни жаловался, что многие в его роте даже не пытались целиться: «Однажды я видел, как вьетконговец пробежал через всю зону поражения целым и невредимым, хотя в него стреляли девять человек!»[767]

Что касается пулевого ранения, то Тим О›Брайен описал его так: «Внезапно ты чувствуешь жесткий удар… из тебя будто вышибает весь воздух, и ты заходишься в кашле. Звук выстрела долетает до твоих ушей словно через десятилетие. Все вокруг вдруг начинает плыть… собственный запах бьет тебе в нос, в голове путаница мыслей — что ты будешь говорить, делать… и потом твой взгляд фокусируется на маленьком белом камешке или зеленой травинке, и ты думаешь: „О, Боже, это последнее, что я увижу в своей жизни, — этот камешек, эту травинку“, и тебе хочется зарыдать».