него, говорю! И дите уже там! А ты все сидишь! Усвистит мужик, и поминай как звали. Лидка у тебя вон почти взрослая, школу через пару годков закончит, всё, считай, невеста. Так и чего ему тут, летчику твоему, залетчику? Дочку вырастил, алиментов платить не надо. И упорхнет соколик, крыльями не помашет! Не понимаешь, что ли? Раз уж дите настрогал!

У Лидочки подкосились коленки. «Она врет! — стучало у нее в голове. — Она все врет!»

— Что делать… Что же делать… Делать-то что? — причитала за хлипкой дверью мама.

— Да уж, Катерина, вот дела-то у тебя теперь. Вот и доверяй им, мужикам. А что тут делать? Он уж все понаделал. Тебе теперь чего? Позору не оберешься, как усвистит. Я б им, таким, причиндалы всем рубила бы топором прям, ага, или б зелья какого подсыпала, чтобы на других баб не лез! Есть у тебя зелье какое?

— Какое зелье, Сима? Что ты несешь? Откуда у меня зелье?

— Так надо к бабке идти тогда! Чего сидеть? Чего ты сидишь? Отворот ему делать от бабы той надо. Или зелья просить, чтоб отсох у него к чертям! Так им всем и надо! Чтоб отсох у них у всех, кто гулящий! Давай, слышь, узнаю тебе про бабку, какая у нас тут посильнее. Сходишь, все сделаешь, навек твой будет. Отсушим его от той бабы. А если не подействует, — она заговорщицки понизила голос, — то можем и на смерть ей заговор сделать, например. А чего? Чего ты глаза таращишь? Ну, не знаю, ты сама решай, но куда уж тянуть, Кать? Куда тянуть-то?

Лиде за дверью стало совсем дурно. Неужели мама и правда соберется отравить папу или убить кого-то? Разве она сможет?

— Не пойду я ни к каким бабкам, — тихо сказала мама, и Лида выдохнула. — Людей морить — грех на душу брать.

— Ох, какая ты праведная, я погляжу! Ну, тогда нечего мне тебе сказать, Катя. Тогда готовься. Позору охватишь — еще и Лидке на весь бабий век её хватит. Весь поселок уже шепчет, а тогда шептать уж не станут, уж во весь голос начнут, уж кости тебе перемоют, только держись. И останешься бобылихой! И Лидку замуж никто не возьмет! Кому она нужна — сирота от мамки-брошенки!

— Сима! — взмолилась мать. — Ну какая она сирота? Лиду-то хоть оставь! Что делать-то, скажи ты мне? Что делать?

— Ох, непутевая ты, Катька, потому что непутевая и есть! Не слушаешь, когда тебе дело говорят. Чайку мне подлей пока, что ль. Говорила я тебе, мужика надо в ежовых рукавицах держать! Что ты с ним все нюни разводила, в платья наряжалась да пироги ему пекла! Вот, допеклась!

— Так он и дома почти не бывает. Он ведь летчик, Сима. А как иначе? Я же жена ему, я дом должна содержать, пироги печь и борщом встречать, так и мама моя всегда говорила. Чтоб еда была всегда горячая, постель мягкая да жена всегда ласковая. Тогда никакой мужик ничего на стороне искать не станет.

— Вот и дура твоя мама! — рявкнула Сима. — Надо было меня слушать, как я тебя учила: как он на порог, а ты ему сразу по морде!

— Так за что?

— Заслужил потому что! Чтоб знал! За что, оно всегда найдется! Во, видишь, нашлось, да поздно уже! А надо было построже, не борща ему, а леща! А-ха-ха! По мордасам! — Сима закатилась хриплым смехом от собственной шутки. — А ты все миловалась да борщи крутила!

— Да я и не миловалась особо. Давно уже… Я в последнее время как раз старалась… Ну да, построже… Ругала его… Сердилась. Грозилась…

— Грозилась — это правильно! — Сима громко отхлебнула из блюдца. — Но, видать, маловато.

Они замолчали, Сима пила чай, охала и время от времени материлась, мать всхлипывала. Лидочке хотелось развернуться и мчаться в аэропорт, и просить дядю Мишу, мужа той самой «рыжей Нюси», чтобы сказал ей правду, а лучше — нет! — лучше, чтобы он сейчас же отвез ее к папе, в Ейск, в Бийск, на край света, куда угодно. Потому что она знала — это все вранье, и папа так ей и скажет. Папа все ей объяснит и вышвырнет эту вонючую Симу из дома раз и навсегда! И у них опять все будет хорошо, как раньше. От этой мысли ей сразу стало легче, и она уже хотела развернуться и убежать, как вдруг за дверью Сима сказала:

— А знаешь, чего, Катька, а ты забеременей! Вот чего! Лидка-то выросла, ею уже мужика не привяжешь, она уже не дите, а ты ему возьми и еще родь! Лучше пацана! Точно! Ты прям постарайся, чтоб пацана.

— Сима, да что ты? — Мама даже перестала всхлипывать. — Да как это? Что ты говоришь? Мне тридцать шесть, куда ж рожать, неудобно даже от людей.

— А брошенкой оставаться удобно? В тридцать шесть! На старости? А? Ну, не знаю, ты сама смотри, Катерина, а выбор-то у тебя небольшой. Или к бабке, заговор делать, или рожай. От младенца твой Андрей никуда не денется. Он мужик-то хороший. Ходок, как все они, но мужик хороший. От младенца не убегит! Рожай, Катька! Потому что иначе никак тебе! Или рожай, или вешайся!

Мама не повесилась. А ровно через девять месяцев у них с папой родился Мишенька. И папа никуда не исчез. Правда, он стал каким-то другим. Поседел и немножко состарился. Ведь так люди старятся? Не когда на лице выползают морщины, а когда в глазах кто-то будто выключает свет и глаза уже больше не светятся. Вот тогда даже молодые люди становятся старичками. Так и Лидочкин папа вдруг стал грустным «молодым старичком». Хотя он очень любил Мишеньку, да тот еще, как назло, оказался слабеньким и очень болезненным. Папа стал меньше летать, просил начальство не ставить его в рейсы, а больше оставался «на земле», потому что мама могла позвонить на аэродром в любую минуту — Мишенька температурил, Мишеньку обсыпало, Мишенька задыхался, его рвало, поносило, он кашлял, у него были вечные диатезы и колики, да чего только с ним не было, — и каждый раз его срочно надо было везти к доктору или мчаться за редким лекарством в райцентр. Мама была так занята Мишенькой, что на Лиду почти не обращала внимания. Вот только когда весь поселок стал готовиться к выпускному в школе, мама как будто очнулась, спохватилась и, может, из чувства вины вдруг заказала для Лидочки платье у самой лучшей портнихи в ателье. То самое, нежно-розовое, солнце-клеш. И дала денег на