Шесть лет мы с Галлом прожили, не видя никого, кроме нашей охраны и епископа Георгия, и вдруг перед нами предстала вся мощь империи! Нас ослепили блестящие доспехи и роскошное шитье плащей, оглушил гомон тысяч чиновников и писцов, которые суетились во дворе, требуя свои вещи и попутно переругиваясь между собой, настаивая на особых привилегиях. Именно эти шумные писцы, чьи пальцы были выпачканы чернилами, а в глазах светились гордость и ум, были настоящими правителями Рима, и они это отлично понимали.

Последним прибыл тот, кто ими всеми командовал, - хранитель священной опочивальни евнух Евсевий. Он был так тучен, что два раба с трудом вынули его из украшенных позолотой и слоновой костью носилок. Был он высок ростом и очень бледен, под туникой из муарового шелка в такт шагам колыхались складки жира. Из всех придворных лишь он один был одет в гражданское платье и, по правде сказать, походил в нем на пожилую модницу: губы искусно накрашены, длинные локоны уложены в прическу и лоснятся от жира. Его расшитый золотом плащ ослепительно сверкал на солнце.

Евсевий зорко огляделся вокруг, и я вдруг понял: он ищет Галла и меня. Нас наполовину скрывала куча вьюков, и мы попытались за ней спрятаться, но не успели. Хотя Евсевий никогда нас не видел, он сразу же определил, кто мы, и грациозным движением пальца поманил нас к себе. Мы двинулись к нему медленно, едва переступая ногами, - так идут к хозяину рабы, ожидающие порки. Мы не знали, как его приветствовать, и я попытался отдать ему честь на военный манер, Галл последовал моему примеру. Евсевий слегка разжал губы, изображая улыбку; на пухлых щеках заиграли детские ямочки, а зубы оказались мелкие и гнилые. Затем он наклонил голову, отчего жирная шея собралась в складки, а один длинный сальный локон упал на лоб.

- Благороднейшие, - вкрадчиво произнес он. Это было доброе предзнаменование, ведь "благороднейшими" именуют лишь членов императорской фамилии. Ни епископ Георгий, ни охрана никогда не обращались к нам так, но теперь, по-видимому, нам возвращали этот титул.

Изучающе оглядев нас с ног до головы, Евсевий взял нас с Галлом за руки - мне на всю жизнь запомнилось это мягкое, влажное прикосновение - и продолжал:

- Я с таким нетерпением ожидал встречи с вами! Какие вы большие! Особенно благородный Галл. - Он легким движением коснулся груди Галла. Подобная дерзость, позволь ее себе кто-нибудь другой, привела бы брата в ярость, но в тот день он был чересчур напуган. Кроме того, подсознательно Галл понимал, что единственной защитой ему служит красота, а потому безропотно позволил евнуху ласково поглаживать себя до самого входа в виллу.

За всю мою жизнь мне не встретился ни один человек с такими обольстительными манерами и таким чарующим голосом, как у Евсевия. Кстати, мне хотелось бы высказать кое-какие соображения насчет голоса евнухов. Актеры, играющие роли евнухов, как и те, кто их передразнивает, обычно говорят очень высоким, визгливым голосом. На самом деле такой голос у евнуха - редкость, иначе их никто не смог бы терпеть около себя, а тем более при дворе, где изысканность манер особенно ценится. В действительности голос евнуха напоминает голосок очень ласкового ребенка, и это возбуждает родительские чувства как в мужчинах, так и в женщинах. Этой хитрой уловкой они лишают нас бдительности, и мы становимся к ним снисходительны, как к детям, забывая о зрелости и изощренности их ума, которым они возмещают свою телесную неполноценность. Итак, Евсевий стал плести паутину вокруг Галла. Меня он всерьез не принимал: я был еще слишком юн.

В тот же вечер Евсевий с Галлом поужинали наедине. На следующее утро Галл уже превратился в рьяного поклонника Евсевия.

- Он тоже за нас, - сказал он мне, когда мы мылись в бане. - Он откровенно рассказал, что все эти годы ему доносили о каждом моем шаге. Он знает все даже о ней. - Тут он назвал имя антиохийки и хихикнул. - Евсевий уверен, что при дворе меня ожидает большой успех, я ведь не только хорош собой, но и отличаюсь недюжинным умом и образованностью, - это точные его слова. Он уверен, что сумеет уговорить императора отпустить меня на свободу. На это понадобится некоторое время, но у него есть кое-какое влияние на его вечность - так прямо и сказал. Интересный человек, только говорит иногда как-то непонятно. Думает, видно, что ты и то, и это знаешь, а откуда все знать, если киснешь в этой дыре? А вообще-то всем известно: как Евсевий скажет, так Констанций и сделает. Так что, если Евсевий на твоей стороне, дело в шляпе. А он от меня прямо ошалел.

- А что он говорит обо мне? - поинтересовался я, но Галла трудно было отвлечь от главного предмета всех его помыслов - собственной особы.

- О тебе? А какое ему до тебя дело? - Галл столкнул меня в бассейн с холодной водой, но я стащил его следом. Он был скользкий, как рыба, но мне удалось довольно долго продержать его голову под водой. Он вынырнул, отплевываясь, весь посиневший; хотя ему был двадцать один год, а мне всего шестнадцать, я был не слабее. - Он хочет постричь тебя в монахи, только и всего. Хотя будь на то моя воля, из тебя бы сделали евнуха. - Он хотел лягнуть меня в пах, но поскользнулся на мокром мраморе и упал, громко ругаясь, а я расхохотался. Тут вошли рабы, чтобы помочь нам одеться. Поскольку Галл уже достиг совершеннолетий, гофмаршал распорядился, чтобы его облачили в форму офицера дворцовой гвардии, хотя он и не получил еще офицерского чина. Что касается меня, то, к сожалению, благороднейший Юлиан - пока всего лишь ученик и должен одеться соответственно. В результате мой сводный брат совсем меня затмил, но я был этому только рад. Пусть Галл сияет, думал я, мне лучше оставаться в тени, но выжить.

Констанций прибыл в Макеллу в полдень и сразу же проследовал в предназначенные для него покои, оставив всех в полном неведении относительно дальнейшего распорядка дня. Никто не знал, примет ли он нас через минуту, через час или вообще не пожелает видеть, и мы с трепетом ожидали нашей участи в большом зале виллы. Его балки были увешаны гирляндами из ветвей вечнозеленых деревьев, и вместо обычного затхлого духа в зале пахло сосной и эвкалиптом. В конце зала на возвышении был установлен золотой трон. Справа от него, на полу, стояло украшенное слоновой костью кресло для преторианского префекта Востока, прибывшего вместе с императором. Справа и слева от трона стояли по старшинству придворные, а у его подножия - епископ Георгий в парадном облачении; справа от него поставили Галла, а слева - меня.

У входа высилась массивная фигура Евсевия, окруженного глашатаями; он еще более, чем накануне, походил на огромного павлина. Со стороны мы, наверное, были похожи на статуи: все застыли в полном безмолвии. Хотя в зале было прохладно, меня от страха прошибал пот. Скосив глаза, я посмотрел на Галла: от напряжения у него подергивались уголки губ.

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем до нас донеслись звуки труб, а затем клики "Август!", возвещавшие о приближении императора, - сначала где-то далеко и неотчетливо, потом все ближе и явственнее: "Август! Август!" У меня задрожали колени, к горлу подкатила тошнота. Внезапно тяжелые двери с треском распахнулись, и перед нами предстал Флавий Юлий Констанций, Август Восточной Римской империи. С тихим стоном Евсевий припал к его стопам и, обнимая колени императора, нараспев зашептал слова церемониального приветствия - мы их не слышали, так как все пали ниц перед повелителем вселенной, а он медленно и величаво прошествовал через весь зал к своему трону. Я не мог видеть моего царственного родственника, так как усердно изучал узор мозаики на полу, и лишь когда гофмаршал подал всем знак подняться, я наконец увидел, каков он, убийца моего отца.