Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кем он тебе приходится? – спросил Новиков Самарову.
– Юрий Морфесси – мой племянник.
– А много у тебя таких племянников? – лукаво подмигнул Семен Никодимович, плохо веря в родство мое с примадонною.
Вопрос остался без ответа.
…Я спел арию маркиза из «Корневильских колоколов»… Новиков, переглянувшись с Блюменталем и получив утвердительный кивок режиссера, сказал мне:
– Завтра подпишем контракт на десять месяцев с жалованьем в 75 рублей. После 125 рублей – 75? Но, памятуя слова тетушки, я согласился.
За эти 75 рублей я был, как говорится, «прислугою на все руки». Новиков выжимал из меня все силы как мог и как умел. В одних опереттах я играл лакеев, в других – первые роли. Выступал в его же предприятиях и фарсовым актером, и певцом романсов, и статистом в феериях под руководством балетмейстера Нижинского-отца.
Но я не только не сетовал на такую универсальную многогранность, а был признателен моему хозяину. Из меня вырабатывался разносторонний певец и артист.
Через десять месяцев я уже был премьером с жалованьем в 225 рублей в месяц. В мой 21 год это была завидная карьера. Вместе с Новиковым я колесил по большим провинциальным городам, нагуливая себе имя, поклонниц, а Новикову – карман.
В Москве увлекалась мною красивая тяжелою русской красотой миллионерша, вдова одного из крупнейших в империи промышленников. Она всегда сидела в ложе, сверкая чудовищными бриллиантами, как буддийское божество.
На этой почве однажды получился занятный курьез. Мы втроем на сцене – примадонна Арнольди, простак Монахов и я. Перед занавесом ливрейные лакеи еле-еле втаскивают на сцену гигантскую корзину цветов в полтора человеческих роста. Арнольди не сомневалась, что корзина предназначена ей. Да и мы с Монаховым не сомневались в этом. Каково же было изумление, когда на пришпиленной к цветам карточке мы прочли, что корзина поднесена Морфесси. Такие же точно корзины я получал затем от «буддийского божества» каждый вечер. Это был мой первый роман из так называемых шикарных, лестный для самолюбия начинающего премьера. Такой роман, о котором неустанно и долго говорила вся Белокаменная. Последовательность обязывает упомянуть, что еще в Киеве начался у меня роман с очаровательной венкой Женей Мальтен. Весь Киев с ума сходил по ней, а когда она появлялась, изящная, грациозная, ее встречали громом аплодисментов. Женя хороша была, как может быть хороша венка, – белокурая, голубоглазая. Единственным препятствием к нашему полному счастью была невозможность разговориться как следует. В моем распоряжении было несколько немецких слов, в ее – несколько русских. При этих условиях душевное общение отпадало; одно только физическое чувство никогда не может быть прочным. Это тем более было досадно, что Женя Мальтен обладала прекрасным, очень привязчивым сердцем. Какие только мужчины не пытались добиться ее взаимности, желая сложить к ее стройным ножкам все свое состояние. Венка никого знать не хотела. Женя хотела бы остаться навсегда со мною, ее законным мужем.
Мне эти перспективы не улыбались. И потому, во-первых, как я уже сказал, что мы не понимали друг друга, и потому, наконец, что я мечтал всецело отдаться театру А в довершение всего от двадцатидвухлетнего опереточного премьера нельзя было требовать какого-то исключительного постоянства. Я начал понемногу охладевать к моей дивной и редкой подруге.
В Киеве я совсем неожиданно для себя самого явился, так сказать, революционером. Никто до меня из видных артистов не дерзал выступать в ресторанах. И не в качестве эстрадного певца, а прямо из публики.
Мы сидели с Женею Мальтен у Родса за ужином. Кругом – весь Киев, и веселящийся, и артистический, и светский. Веселое настроение, шампанское, близость Жени, такой интересной – она сама была искрящимся шампанским, – все это вдохновило меня, и я тут же, за столом, начал петь какой-то цыганский романс под аккомпанемент цимбал Стефанеско.
…Весь ресторан зааплодировал мне. С моей легкой руки начали петь лучшие артисты в интимной обстановке ресторанов и в обеих столицах, и в провинции.
Вскоре в Вильне я был захвачен в плен испанской танцовщицей Монолитой. Ей шел восемнадцатый год, этой гибкой андалузской красавице с огнем в глазах. Можете себе представить успех этого экзотического существа в тихой, патриархальной столице северо-западного края? Монолита вскружила голову и генерал-губернатору, и командующему войсками, и местным польским магнатам. Но она никого не хотела знать и всё свободное время проводила со мной. До моих гастролей в Вильне я знал испанок лишь по романам да по стихотворениям Пушкина и Крестовского. И так же теоретически знал о существовании мантильи, высокого черепахового гребня, навахи и севильских кастаньет из черного дерева с таким сухим, четким, музыкальным звуком.
И вот романы и стихотворения превратились в действительность. У меня роман с обольстительной и знойной, как солнце ее родины, испанкой, у которой и кружевная мантилья, и черепаховый гребень, царственно венчающий высокую, тугую прическу, и кастаньеты и… даже наваха! Монолита носила за чулком наваху, открывающуюся с каким-то особенным шуршащим звуком. Этот звук напоминал шелест внезапно поднявшейся стаи птиц.
Ревнуя меня то к Жене, то к буддийскому божеству что в сверкании всех своих бриллиантов неотступно и неумолимо следовало за мной, Монолита не раз выхватывала свою маленькую наваху.
…Надлежало всегда быть начеку, напрягать весь свой дипломатический такт, во-первых, для того, чтобы и Женя, и буддийское божество, отдавшее мне свои лучшие чувства, не особенно сетовали на меня за мое непостоянство, а во-вторых, чтобы этих обеих женщин охранять от безумно-ревнивых вспышек испанки…
Валентина Пионтковская
Многие мужчины завидовали мне и хотели быть на моем месте. Я же лично нисколько себе не завидовал и совсем не хотел быть на своем собственном месте. Этот виленский угар был началом конца для бедной Жени Мальтен. Убедившись, что наши пути разные и никогда не сойдутся, что самое лучшее, незабываемое осталось навсегда позади, она в Одессе увлеклась каким-то спортсменом. Этот господин вовлек ее в азарт и биржевой, и спортивный, и