— Ах, да! — спохватился гэпэушник. — Извини, забыл…

Он наклонился, полез куда-то под стол, вытащил оттуда довольно объемистый пакет, аккуратно завернутый в старую газету, и протянул его Иртеньеву.

— На вот, возьми, это деньги, за золотишко.

Принимая от гэпэушника тугой сверток, Вика со всей ясностью понял, насколько важные сведения имелись в случайно найденной тетради. Это именно она и вдобавок банка из-под монпансье, в пьяной эйфо рии бесшабашно врученные гэпэушнику, явились причиной такой неожиданной благожелательности. И, конечно же, Поля…

Иртеньев вспомнил оставленную на берегу женщину, и его вдруг охватило запоздалое желание вернуть все обратно, но, понимая, что теперь ничего изменить нельзя, он, стряхивая странное наваждение, только резко мотнул головой…

* * *

Густой, мрачный лес как-то незаметно сменился сначала стройным кедровником, потом посветлел еще больше, и вокруг весело забелели стволами высокие березы. Именно они, словно обрадованные тем, что вырвались на свет из чащи тайги, где их душил непроходимый бурелом, встретили выехавших на простор путников запахом нагретой солнцем коры.

Дорога, шедшая раньше однотонно шумевшей чащей, то и дело извивавшаяся вокруг мощных, наползавших на колею корневищ, стала ровнее, а позже, через сменивший березняк мелкий кустарник, вышла на открытую местность и быстро превратилась в пыльный, прилично накатанный проселок, поросший по краям отцветшим багульником.

Возница, крепкий бородатый мужик неопределенных лет (он же занимавшийся извозом хозяин тарантаса), повернулся к седокам и, хитро прищурившись, сообщил:

— Ну вот, господа хорошие, таперича до самого места пойдем ходко, вот он, тракт.

После чего сразу гикнул, и неожиданно его малорослые мохнатые лошадки, от которых за передком виднелись только задранные крючком хвосты да непомерно большая дуга коренника, пошли сначала рысью, а потом и вовсе поднялись в галоп.

К вящему удивлению Иртеньева, эти неказистые сибирские конячки не собирались переходить на шаг, и он, адресуясь к возвышавшейся на передке спине возницы, поинтересовался:

— Слышь, служивый, они у тебя так и будут скакать?

— Само собой, — мужик оглянулся, а поскольку, судя по всему, вид Иртеньева внушал ему уважение, он, запнувшись и проглотив привычное «паря», закончил: — Они и до вечера могут.

Такой ответ как нельзя больше устраивал Иртеньева, и он, откинувшись на сиденье, задумался. До этого момента Вика был почти убежден, что гэпэушник Вася как-то попробует использовать его после так называемого освобождения, но пока ничего подобного не случилось.

Село, где Василий высадил Иртеньева, было новообразованным райцентром, к тому же чуть позже выяснилось, что уполномоченный «Заготпушнины» Ситкин тоже оказался человеком «с прошлым», и Вика довольно быстро нашел с ним общий язык.

В результате всего за неделю тесного общения с нужными людьми и, конечно же, хорошей пьянки Вика получил на руки все необходимые бумажки и даже паспорт. После этого Иртеньеву оставалось совсем немного: найти частника, согласного отвезти его на лошадях к железной дороге и экипироваться.

При этом вопрос экипировки оказался несколько сложнее, чем предполагал Иртеньев. Купить что-либо по-городскому пристойное было попросту негде, и Вике пришлось ограничиться серым брезентовым пыльником да старой инженерной фуражкой с выцветшим околышем, украшенным тусклыми молоточками.

Поскольку все начало так счастливо складываться, несколько суеверный Вика решил не задерживаться и уехать как можно скорее. Некоторое опасение продолжал внушать и гэпэушник. Иртеньеву казалось, что Василий может вот-вот передумать, а может, и вообще делает преднамеренную паузу. В любом случае, по твердому убеждению Вики, памятуя весьма откровенный намек гэпэушника, следовало исчезнуть как можно скорее.

Видимо, Вике и вправду пока что везло, так как частника с лошадьми не пришлось искать вовсе. Его сосед по временному жилью как раз подрядился везти на станцию военного, и тороватый мужик, едва прослышав про интерес Иртеньева, немедленно предложил свои услуги.

Вике оставалось только порадоваться такому стечению обстоятельств, и, для виду поторговавшись, он согласился. Опасения вызывал, правда, попутчик, но он оказался весьма простецким парнем, а одетый в шинель с «разговорами» и «богатырку», даже понравился Иртеньеву.

К тому же попутчик оказался немногословным. С начала пути он обменялся с Иртеньевым только парой дежурных фраз, а потом краском, как отметил про себя Вика, так и не расстегнувший крючков шинели, предпочитал молчать, явно углубившись в собственные размышления.

К середине дня лес постепенно отступил от дороги, местность вокруг стала более открытой, и на Вику ощутимо пахнуло простором степи. К удивлению Иртеньева, воспринявшего слова возницы как бахвальство, лошади и впрямь час за часом не меняли аллюра, и тарантас с седоками то плавно покачивало, то слегка подкидывало на накатанной колее.

В конце концов монотонная езда подействовала даже на невозмутимого возницу, и он, сначала негромко, а потом почти в голос затянул какой-то утомительный, лишь одному ему понятный мотив без слов.

Услыхав столь экстравагантное исполнение, молча сидевший в тарантасе рядом с Иртеньевым краском, до этого безучастно глазевший по сторонам, сначала крякнул, потом завозился на сиденье, но, наконец, не выдержав, обратился к вознице:

— Ты чего завыл, паря? Небось, не граммофон из трактира…

— А чо? — мужик слегка повернул голову и скосил озорной глаз на седоков. — Я, однако, паря, пою. Дорога длинная, слов много, про что вижу, про то и пою!

— Да если б ты пел! — разозлился краском. — Ты ж воешь как пес на луну… Давай кончай свою волынку!

— Ну, господа хорошие, как знаете…

Мужик явно обиделся и принялся сердито гикать на и так шедшую ходкой рысью упряжку, а довольный хотя бы тем, что заунывное пение прекратилось, краском посмотрел на Иртеньева и, явно приглашая его к разговору, сказал:

— Ну вот, так-то лучше… Вы не считаете?

Судя по разговору, краском, как и возница, был из местных, и только отметив про себя, что, обращаясь к нему, мужик опускает уже завязшее в зубах «паря», Вика ответил:

— Как сказать… В том есть что-то степное, вольное…

— Степное, говорите? — краском оживился. — Да нет, степь — это ветер, ширь и, как бы это сказать, конский топот.

— Да вы поэт, батенька, — улыбнулся Иртеньев.

Признаться, Вика не ожидал такого ответа и вообще намеревался не затягивать разговор, но теперь изменил свое мнение и заинтересованно спросил:

— Лошадей, видать, любите?

— Конечно! — краском враз оживился и, словно подчеркивая некую обособленность, кивнул на конские хвосты, задорно торчавшие над передком. — Ну, этих не совсем, а так…