Проводив высокого гостя до этажа, на котором располагались палаты реанимации, администратор сослался на занятость и исчез, передав Макнамару и Лундквиста профессору Шейдеману. Высокий, сутуловатый профессор кивнул в знак приветствия и не торопясь пошел по коридору, заставляя гостей приноравливаться к своему шагу. Дежурный врач и медсестры следовали за посетителями и были похожи на королевскую свиту.

— Пациент поступил к нам из больницы Святой Марианны в Пуэрто-Амариньо. Поскольку личный идентификационный код показал, что он является одним из постоянных, зарегистрированных пользователей нашего госпиталя, они сразу же связались с нами. Больница Святой Марианны — учреждение достаточно бедное. Он поступил к нам в стадии сильного истощения и обезвоживания организма, что довольно странно, поскольку его нашли на плато Нуэстра-де-Монтебланко, а там сейчас сезон дождей, — негромко говорил Шейдеман, не слишком заботясь, слышат его собеседники или нет, захотят — услышат. — Замедление реакций на внешние раздражители, поверхностные повреждения кожных покровов, и, похоже, частичная потеря памяти. К сожалению, он не желает общаться ни с кем, но…

— Насколько вы уверены, что это Майкл Макнамара? — не выдержал Лундквист.

Шейдеман остановился, обернулся и укоризненно посмотрел на него, явно давая понять, что не привык, когда ему не дают закончить свою мысль.

— Анализ ДНК дает уверенность в идентификации пациента на девяносто семь целых и шестьдесят сотых процента, — лекторским тоном произнес он.

— Где он сейчас? — снова спросил Лундквист, видя, что Макнамара не желает вступать в разговор.

— В реанимационном боксе. Мы как раз туда направляемся, — по тону профессора можно было понять, что если бы не несвоевременные вопросы, они бы уже давно прибыли на место, — прошу, господа, мы почти пришли.

Майкл, опутанный нейлостаповыми нитями, как муха, попавшая в паутину, висел в боксе, за толстым стеклом. Профессор и его свита остались снаружи, Макнамара подошел к стеклу вплотную, глядя на истощенное тело. По стеклу бежали данные о состоянии организма, понятные лишь посвященному, но Макнамара не видел их — он смотрел на сына и чувствовал, как лёд, сковывавший его изнутри все одиннадцать месяцев, плавится, превращаясь в тепло, подступает к глазам, туманит их, заставляет учащенно биться сердце.

— Джефф, ты уверен, что это он? — спросил Лундквист.

Он обращался к Макнамаре на «ты» только наедине и в исключительно редких случаях.

— Уверен, — ответил Макнамара и порадовался, что голос звучит как обычно.

— Почему?

— Эх, Том… вот когда у тебя будут собственные дети…

Они помолчали, будто заново переживая прошедшие одиннадцать месяцев: судорожные поиски, нашествие журналистов, уход Марты.

— Я хочу знать, кто его нашел, — сказал Макнамара.

— Я узнал. Какой-то турист-экстремал, в одиночку пересекавший плато.

— Я хочу, — Макнамара подчеркнул слово «хочу», — чтобы этот человек никогда и ни в чем не нуждался. Ни он, ни его семья.

— Я позабочусь, — ответил Лундквист. — Полиция захочет поговорить с Майком.

— А вот об этом я позабочусь сам. — Макнамара оторвался от стекла и посмотрел на секретаря. — Все будет зависеть от желания Майка. Возвращайся в офис, меня сегодня не будет.

— Слушаюсь, сэр, — кивнул Лундквист.

В сопровождении дежурного врача Макнамара поднялся на крышу.

— В монастырь Великомученицы Катарины, — скомандовал он, усевшись в глидер. — Фрэнк, говорят, вы принимали участие в гонках? — Достав из кармана сигару, Макнамара откусил кончик и выплюнул его в окно.

— Было дело, сэр, — кивнул пилот, аккуратно поднимая машину, — по молодости, по глупости. Адреналина не хватало, как и всем молодым.

— А ну-ка, покажите класс, старина, — попросил Макнамара, с удовольствием раскуривая сигару.

Женский монастырь Великомученицы Катарины располагался на окраине столицы, в огромном парке, больше напоминавшем лес. Лишь несколько гектаров вокруг монастыря были обихожены: разбиты цветники, проложены дорожки, посыпанные песком. Посещение монастыря на транспортных средствах не возбранялось, но и не приветствовалось, впрочем, это касалось только лиц, пожелавших принять послушничество и вступить в монастырь. Считалось, что, достигнув обители по едва заметным тропинкам и преодолев немалые трудности в виде буреломов и оврагов, будущие монахини всерьез задумаются, стоит ли посвящать себя служению Господу, — случайных людей в монастыре не любили.

Глидер приземлился на опушке леса, там, где деревья уступали место подстриженным газонам и цветникам. Монастырь серой громадой возвышался впереди, темнея в наступающих сумерках.

Подойдя к воротам, Макнамара несколько раз стукнул бронзовым молотком, подвешенным рядом с маленьким окошком. Через несколько минут окно отворилось и на него взглянула монахиня с аскетичным лицом и поджатыми губами:

— Слушаю вас?

— Я — Джеффри Макнамара. Здесь находится моя жена, и я хотел бы ее повидать.

— К сожалению, время посещений закончилось и сестры пребывают на вечерней молитве. Приходите завтра. — Монахиня сделала движение, чтобы закрыть окно.

— Минуту! Дело не терпит отлагательств. У меня чрезвычайно важные известия.

— Я поговорю с настоятельницей, — сухо сказала монахиня.

Через пятнадцать минут, когда Макнамара, уставший бродить вдоль каменной стены, собрался постучать вновь, ворота заскрипели и отворились.

— Сестра Агнесса ждет вас в своей келье. Я провожу. — Монахиня впустила его во двор, тщательно заперла ворота и пошла впереди.

Двор монастыря был пуст, из приоткрытых дверей церкви доносилось пение.

По витой лестнице они прошли на второй этаж, где находились кельи монахинь. Свет здесь был приглушенный, рассеянный, шаги гулко отдавались в пустом коридоре.

Возле распахнутой двери кельи Макнамара остановился и требовательно посмотрел на монахиню. Она холодно кивнула и удалилась.

Обстановка в келье была простая: кровать, застеленная темным шерстяным одеялом, небольшой шкафчик и умывальник. Марта стояла на коленях перед простым распятием, укрепленным под узким окном. Услышав шаги, она поднялась с коленей и обернулась.

Он не видел ее два месяца и поразился произошедшей перемене: лицо стало бледным, почти серым и во всей фигуре сквозила покорность судьбе. Но больше всего его поразили глаза — всегда ясные и чистые, сейчас они поблекли и казались старым жемчугом, слишком долго пролежавшим в шкатулке и оттого ставшим почти бесцветным. Она сложила руки под грудью и слабо улыбнулась.

— Майк… — голос изменил ему, и он, досадливо поморщившись, кашлянул, — Майк нашелся. Я за тобой, — она опустила глаза, и он заторопился, понимая, что если не найдет нулевых слов — все будет впустую, — мы будем вместе и все будет по-прежнему. Он в госпитале, сильно истощен, но Шейдеман сказал, что ничего страшного…