— На какой адрес отправлять?

Порта пожал плечами.

— Кто знает? — Голос его понизился до доверительного шепота. — Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.

— Я люблю тебя, — сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».

Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.

— Вряд ли это принесет нам счастье.

С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.

Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.

— Очень больно было, когда его сломали в Торгау?

— Нет, но кровь шла ручьем.

— Совсем не больно?

— Пожалуй, слегка — хотя да, потом боль была сильной.

— Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!

Я пожал плечами.

— Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.

— Нет-нет, ты не злой.

— Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.

— Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.

Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.

— Как ты выглядишь в гражданской одежде?

— Да ну тебя к черту. Хуже шута, — заверил я ее.

— Ты грубо выражаешься.

— Знаю, но это присуще людям моей профессии.

Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.

— Ты боишься себя, — сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело — на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность — солдата любят только за его тело, за его мундир — и потому, что рядом больше никого нет.

Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.

— Как бы мне хотелось пойти на охоту, — нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: — На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.

— Мы с мужем часто охотились на уток, — бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.

— Где сейчас твой муж? — спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.

— В России, со своей дивизией.

Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.

— Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту[47].

Я улыбнулся.

— Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.

— Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.

— Нет. Твой муж, оберст, герой?

— Нет, офицер запаса, как и ты.

— Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! — воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.

— Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.

— Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?

— Ты никогда не был за Гитлера? — спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.

Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.

— Ты никогда не был за Гитлера? — повторила она.

— Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. — Я громко засмеялся. — Господи, верить в такого комичного типа!

— Ты сказал — комичного? — удивленно спросила она. — Ты вправду видишь в нем что-то смешное?

— Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?

— Да, верил, что Гитлер спасет Германию.

— От чего нужно было спасать ее? — спросил я.

— Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?

— Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.

— Свен, а разве ты их не получил?

— Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.

— Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.

— Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?

— Свен, это не так.

— Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.

— Ты отвратителен.

— Может быть. А ты ждала чего-то другого? Думала, что в гитлеровских казармах и на Восточном фронте нас учат хорошим манерам? Мы — самое гнусное сборище наемных убийц, какое только существовало. Мне жаль общество, которое со временем вынуждено будет принять нас вновь.

Гизела обвила руками мою шею и так крепко поцеловала, что я ощутил кровь на ее губах. Потом снова расслабилась.

— Наверное, будет гроза, — сказала она сонным голосом.

Было очень душно. Гизела лежала в комбинации. Сиреневой, с белыми кружевами. Я бы сказал, что это комбинация шлюхи. Из дорогих.

Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.