– Я понимаю, – сказал Николай Степанович. – Давай девочку – и помоги им, если хочешь.

– Всех кончать?

– Да, наверное. Всех.

С министром внутренних дел республики Крым Николай Степанович беседовал минут сорок, и они расстались, вполне довольные друг другом.

Левка и Тигран ждали внизу в трофейном «датсуне». Номера уже стояли новые.

– Командир, могу я задать нескромный вопрос? – спросил Левка. За этот день он приободрился и смотрел на всех несколько свысока.

– Извольте, пан депутат.

– Вы из уголовных или наоборот?

– А между ними есть какая-то разница?

– Ну, все-таки…

– Вообще-то я из Александрийских гусар.

– Понятно, – кивнул Левка.

– Лев, вы меня очень обяжете, если не будете трепаться о встрече со мной хотя бы со своей высокой депутатской трибуны.

– Никола-ай Степанович!.. – обиженно протянул Левка.

– Давайте за моими – и на вокзал.

Вовик-пулеметчик жил в симпатичном белом двухэтажном доме на углу квартала. Во дворе возле высохшего фонтана на скамейке сидели и ждали Коминт и Ирочка. Ручка ее была в новом гипсе, сложенная теперь уже правильно.

– Коминт, на два слова, – попросил Николай Степанович.

– Она меня не отпускает, – улыбнулся Коминт. – Только в сортир согласилась, и то под дверью скреблась.

– Ладно. Дело вот в чем… Короче, наш налет дал очень мало. Всего одну дозу.

Этот Гвоздь месяц назад вывез практически все… Эх, был ведь у меня когда-то этого дерьма полный чемодан!

– Им-то оно зачем?

– Золото делать. Идиоты. А новое поступление, как сказал наш друг Илья, ожидается не раньше марта. Понимаешь?

– Еще нет.

– Хорошо. Открытым текстом. Ты берешь вот это, – Николай Степанович вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. – Сразу же идешь к Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даешь ей эту пилюлю. – Он встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. – Его нужно разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно. И все.

– Постой. А как же твои?

– Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.

– Ты не прав, Степаныч.

– Я прав.

– А как ты тут будешь один? Если эти… друзья убиенных…

– Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их поступления.

– Это разве его слова?

– Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл… – Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. – Шесть номеров. Идем ва-банк.

– Розыгрыш на следующей неделе?

– Сегодня пятница? Значит, на следующей.

Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании посадки на «Кэт оф Чешир» я просматривал русские парижские газеты – и наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии было два: самоубийство на почве сифилиса – и выбраковка чекистами отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем.

Если, конечно, «красная магия» не навострилась еще пользоваться «Некрономиконом». Ведь выстрелил он себе все-таки в сердце, а не в висок…

Каюта моя располагалась на палубе «А» по левому борту, ближе к носу и совсем недалеко от судового ресторана первого класса – так что даже негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось – как на фронте.

Впрочем, грех роптать человеку, приплывшему в свое время к африканскому берегу в трюме французского парохода в компании с неграми, гусями и домашней скотиной. Было там нас, бродяг, не менее пяти сотен, и никаких привилегий и удобств безденежному поэту не полагалось, да и пресловутого «бремени белого человека» я на себе никак не ощутил: шлепал, как все, засаленными картами по перевернутому ящику из-под жестянок с питательной мукой «Нестле» и даже немного выиграл благодаря приобретенному еще в Царском Селе умению сохранять невозмутимую мину при самом скверном раскладе.

А сейчас – стены каюты были обиты шелком в мелкий цветочек, на столе в бронзовом кольце закреплена была хрустальная ваза с цветами; цветы вышколенные стюарды с пугающей неотвратимостью регулярно заменяли свежими, всех сортов мороженого мне так и не удалось перепробовать, и вообще судно это напоминало роскошный плавучий санаторий для больных особой, не всем доступной болезнью. «Кэт оф Чешир» никогда не взял бы «Голубой ленты Атлантики». Он просто пренебрег бы этой наградой. Куда торопиться, если жизнь так великолепна?

На корабле выходили две газеты, утренняя и вечерняя. Каждый пассажир имел возможность почти без хлопот издать собственную книжку, или журнал. или альманах. Театр за восемнадцать дней плавания дал одиннадцать премьер. В двух уютных кинозалах демонстрировались как наиновейшие, так и ставшие классикой фильмы. Оранжерея исправно снабжала нас овощами, зеленью и расхожими цветами наподобие гладиолусов. Запахи и звуки расположенной в трюмах на корме бойни не доносились до нас, зато от коптилен текли самые выразительные ароматы. Танцзал не прекращал работу ни на секунду. Игры и забавы были чрезмерны и неописуемы, а корабельный импрессарио неистощим на выдумку.

По глубокому моему убеждению, богатство само по себе является одной из форм шизофрении или же паранойи – в науке Фрейда и месье Шарко я не силен.

Почти каждый из пассажиров нес в себе заряд легкого (либо не очень) безумия.

Поначалу для компании мне показался подходящим один здоровенный швед по фамилии Хансен – он вел себя всегда невозмутимо и только поглощал в огромном количестве горький темный «Гиннес», но и господин Хансен подвел: из беседы с ним я вдруг понял, что милейший Арне искренне полагает, что пароход наш направляется отнюдь не из Гавра в Нью-Йорк, а, напротив, только что вышел из мексиканского порта Веракрус, чтобы достигнуть порта Бремерхафен в Германии.

В двадцать лет, в Париже, я многое бы отдал за возможность менять орхидею в петлице каждый день. Молодые французские поэты, с которыми я в то время водил знакомство, полагали особым шиком сочетать рваные штаны со свежей орхидеей. Теперь это не вызывало ничего, кроме легкой докуки.

Что лишний раз доказывает иллюзорность и искусственность почти всех наших устремлений: