Каменева, Зиновьева, Бухарина. Последний, конечно, не еврей, но натурой в них — такой же умник и задавака. А после переезда правительства в Москву в Петрограде стал заправлять Григорий Зиновьев. Через несколько лет благодаря террору полностью подчинивший себе этот чопорный и, казалось, никому не способный подчиниться город. И именно Зиновьев по сей день метил в вожди, он единственный после высылки Троцкого был способен захватить власть и повести страну за собой.

«Любимец Ильича, мать его так!» — выругался про себя Сталин. Вслух он не любил ругаться матом. Сталину нужны были головы Зиновьева и Каменева. Их обоих. И голова Бухарина. Но в этой тройке верховодил Зиновьев, а компромат на Зиновьева можно было найти, арестовав его ленинградскую свору. Списки зиновьевцев в Ленинграде были составлены еще полгода назад специальной комиссией, назначенной Сталиным. Название этого дела придумал он сам: «Свояки», и всех зиновьевцев аккуратно подтянули к Троцкому и его контрреволюционной деятельности.

Осенью тридцать третьего ленинградское управление ОГПУ направило список зиновьевцев в обком партии для согласования вопроса об их аресте. В списке были две важные для Сталина фамилии: Румянцев и Левин, но Киров не дал их арестовать. Больше того, он лично хотел переговорить с Румянцевым, а значит, предупредить его. Зачем? Чтобы тот сжег компрометирующие материалы?

Ягода показал Сталину досье на Румянцева Владимира Васильевича: член партии с двадцатого года, участвовал в гражданской войне, с двадцать второго года член губкома комсомола, потом его первый секретарь. Делегат Тринадцатого и Четырнадцатого съездов партии, активный участник «новой оппозиции», за участие в ней в двадцать седьмом году был даже исключен из рядов ВКП(б). Написал письмо о выходе из рядов оппозиции и в двадцать восьмом был восстановлен в партии. С апреля 1934 года Румянцев был секретарем Выборгского районного Совета Ленинграда. Он, конечно, знал многое, ибо с двадцать второго года постоянно встречался по работе с Зиновьевым и был его любимчиком. Это Румянцев в начале 1926 года провалил на пленуме губкома комсомола поправку представителей ЦК о признании губкомом правильными решений Четырнадцатого партсъезда, который осудил клику зиновьевцев, и Сталин хорошо это помнил.

Часы пробили 11 вечера, и Киров зевнул, прикрыв рот ладонью: завтра голосование, надо выспаться, а он уже четвертые сутки недосыпает. Киров сказал, что Сталин мучает его разговорами до четырех утра, потому что сам не может по ночам спать. Кирову как руководителю делегации надо перед голосованием провести совещание, настроить людей…

— Падажди, падажди! — с резким акцентом проговорил Сталин. Он, когда волновался, переставал следить за своей речью. — Что тебе нужно переговорить? За что агитировать? За себя? Так ты и так пройдешь, тебя все любят. Если кого и не любят, так это меня. Кое-кого приходится ругать, а с некоторыми и просто прощаться. Мне передают, что говорят старые партийцы: будто Сталин узурпировал власть! Ты слышал?!

— Нет, Коба, у нас так не говорят, — ответил Киров.

— У вас не говорят! — усмехнулся Сталин. — Я знаю, как у вас говорят! Так, что волосы на загривке дыбом встают… Давай выпьем!

Он наполнил бокалы, сам положил Кирову большой кусок нежного барашка, который зажарили для них с зеленью и перцем. Они пили уже «Хванчкару», ароматное сладкое красное вино, ели барашка, смакуя каждый кусочек и похваливая поваров. Сталин любил этот неторопливый ход долгого ужина с хорошим мясом и вином, когда никуда не надо торопиться. «А сон, что сон, на том свете выспимся», — шутил он.

— За что хочу выпить?.. — проговорил Сталин, поднимая бокал. Он увидел в зеркале, стоящем в углу, свое отражение с улыбкой на губах и поймал себя на мысли, что улыбается почти так же, как жандармский полковник Еремин. Только ему никогда не удавалось изобразить свою улыбку доброй, легкой и искренне-сочувствующей. Она появлялась как приклеенная, с мрачным хитроватым проблеском в глазах, даже подозрительная. Но последнего оттенка Сталин сам не замечал.

Капля вина попала на брюки. Сталин сидел в расстегнутом френче, забыв постелить на колени полотенце. «Точно черт под руку толкает!» — подумалось ему. Коба вообще-то был аккуратистом и не любил неопрятности. Эта капля вывела его из себя и заставила нахмуриться. Но, встретившись с добродушным взглядом Кирова, Сталин снова расплылся в улыбке.

— Не знаешь, да?.. — лукаво спросил Сталин. — А я хочу выпить за тех художников, которые создали такой замечательный портрет такого талантливого человека, такого верного друга, какого я бы всегда хотел видеть рядом с собой!.. Талантливые люди были твои родители, пусть им земля будет пухом! И не будем никогда забывать тех, кто сотворил нас с тобой!..

Сталин уже потянулся бокалом к Кирову, но спохватился.

— Ой, не будем чокаться! Помянем! Пусть им будет там царство небесное, как говорила одна замечательная старушка в Туруханске!

— И твоих родителей, Коба! За твою маму, пусть живет долго тебе на радость! Съездил бы, проведал ее.

— Летом детей хочу к ней отправить, — вздохнул Сталин. — Я ее в Тифлис переправил, определил человека, чтоб за ней приглядывали, семьдесят восемь лет, что ты хочешь, ей старый княжеский дворец выделили. Комнат десять, пятнадцать, я не знаю. Так мне пишут, она залезла в самую маленькую лакейскую каморку и оттуда не выходит. Спит на железной койке без матраца. Ну вот что с ней делать?..

Он махнул рукой.

Они выпили. Сталин положил на тарелку Кирова кусок заливного осетра.

— Коба, я лопну, если съем еще хоть один кусок! — взмолился Киров. — Что ты делаешь?

— Что я делаю?! — возмутился Сталин. — Разве это стол?! Да мой отец от стыда в гробу переворачивается, видя, за каким пустым столом я принимаю своего лучшего друга, своего брата! И не говори, пожалуйста! А ты знаешь, между прочим, что по русским обычаям, когда царь передавал какой-нибудь кусок мяса своему ближайшему боярину, то боярин этот должен был встать, поклониться царю и сказать благодарственное слово, и, уж конечно, обязательно съесть. Я благодарственного слова не прошу, но съесть придется!.. Что смотришь? Не веришь?.. А ты спроси там у своего Платонова, он знает!..

— Его уже нет в живых, — обронил Киров.

Повисла странная пауза, и Сталин нахмурился. «Как будто у Кирова один Платонов в историках числится!» — недовольно подумал Коба.

— Ничего, есть другие, кто все это знает! Я, например, хоть и не историк! —