бассейна, в саду, украшенном фонариками. Он стал богатеем, праздновал Новый год с другими такими же богатеями и не боялся выставлять себя на посмешище, когда разгуливал в шляпе из золоченого картона, обвешанный серпантином и гроздьями липнущих к нему баб. Амин чуть не лопался от денег и гордости. Он стал шить костюмы на заказ, научился танцевать вальс и мамбо. Переспал с половиной города. После смерти Муилалы он несколько месяцев водил любовниц в родительский дом в квартале Беррима и занимался с ними сексом на покрытых плесенью кушетках. Иногда, думая, что никто его не видит, он сворачивал на край поля подсолнухов и мял груди чьей-нибудь оставшейся без присмотра жены. Однажды он возвращался пьяный после вечеринки, и его машина врезалась в ствол оливы. Он заявил:

– И вовсе я не был пьян, просто устал. Зевнул и на секунду прикрыл глаза.

Мураду все было ясно. Так же ясно, как то, что в этой стране человек никогда не бывает один. И, решив предостеречь Амина, сказал ему:

– Всегда найдется человек, который захочет знать, чем ты занимаешься.

Во время аперитива, пока радостная Матильда болтала без умолку, Аиша наблюдала за родственниками, за тем, как Тамо ходит на кухню и обратно, поднося блюда к столу. Аиша обратила внимание на то, что служанка немного хромает, и предложила помочь, но та отказалась. Аиша подумала, что между этим миром и миром Страсбурга, между жизнью здесь и жизнью там нет ничего общего. Эти две формы жизни никак не связаны между собой. Они существуют в параллельных измерениях и никак друг на друга не влияют. Аиша додумалась даже до того, что часть ее осталась там, в Страсбурге, и по-прежнему ведет привычную повседневную жизнь. Ее охватило ощущение нереальности. Она уже была не слишком уверена в том, что эти четыре года вообще были. Может, она вообще отсюда не уезжала. Может, ей все это приснилось.

Во время ужина Амин не присоединялся к общему хору похвал каждому блюду, появлявшемуся на столе. Он положил ладонь на спину Аиши – «Да хранит тебя Всевышний, дочка» – и попросил рассказать, каково это – быть первым врачом в семье. Аиша вообразила, будто отец простил ее, что неприятная сцена ее приезда уже улетучилась у него из памяти, и приступила к описанию своих подвигов. Начала со вскрытия трупов.

– Не надо! Только не за столом! – запротестовала Матильда.

Тогда Аиша заговорила о работе в клинике, о том, какими замечаниями сопровождал все ее действия руководитель стажировки. Она не упомянула о дружбе с Давидом, просто сказала, что у нее появились добрые друзья. Пока она говорила, Сельма и Селим не отрывали глаз от своих тарелок. Амин, похоже, это заметил и с еще большим пафосом стал говорить о том, как его радует дочь, такая волевая, такая серьезная:

– Все потому, что она порядочная девушка, которая не бегает за мальчиками и не ищет себе проблем. Не прогуливает учебу и не болтается без дела.

Аиша, продолжал он, не имеет ничего общего с этими коммунистами, с этими революционерами, ничего не понимающими в жизни и поставившими целью уничтожить наследие старших поколений. Он говорил сердито, но Аиша не поняла, что его слова адресованы сыну и сестре. Он подчеркивал независимость и успешность Аиши, чтобы побольнее уязвить Сельму. И вместо того, чтобы загладить несправедливость, старался еще больше ее подчеркнуть.

Как только ужин закончился, Сельма встала из-за стола. Никто не спросил, куда она собралась. Может, к дочери, а может, убирать посуду на кухне. Один Селим точно знал, где ее искать. Он проскользнул через гостиную, вышел на задний двор и поднялся на крышу. Сельма сидела на самом краю, болтала ногами в пустоте и ждала его.

Селим вынул из кармана две сигареты, одну протянул своей тетке. Именно она впервые дала ему покурить.

Тогда она еще жила на ферме, в убогом гараже, который перестроил Мурад. Селиму тогда было, наверное, лет восемь, он играл в саду и вдруг заметил свою тетку: она стояла, прислонившись к оштукатуренной стене, и пускала дым из носа. Сельма приложила палец к губам и заставила его поклясться, что он сохранит секрет. И чтобы скрепить этот договор против Амина и остальных мужчин, предложила:

– Хочешь попробовать?

Селим приложился губами к сигарете и втянул дым.

– Да ты как будто всю жизнь курил, – заметила она и рассмеялась.

Селим знал все ее тайники. Ребенком он играл в Мальчика-с-пальчик и отыскивал разбросанные по всему саду окурки с отпечатками ее карминно-красной помады. Он собрал целую коллекцию серых сигаретных пачек, на которых с трудом читалось загадочное название – «Маркиза».

Сельма закурила сигарету, и при свете зажигалки Селим рассмотрел ее лицо, ее досадливо нахмуренный лоб. Он сел рядом.

– Если бы отец меня увидел, точно бы убил.

Сельма издала резкий, злой смешок:

– Твой отец… Я ему как кость в горле.

Ее слова больно задели юношу. Они эхом отдавались у него в голове, множась до бесконечности. Несколько минут они молча сидели на крыше. Вдали виднелись городские огни. Снизу доносились голоса Тамо и Матильды. Селим догадался, что Сельма плачет.

– Зачем я приехала? Могла бы соврать, что мне нездоровится или что Сабах плохо себя чувствует. У нее и правда постоянно живот болит. Надо было найти предлог, чтобы остаться дома. Но Мурад начал бы настаивать. Сказал бы, что так нельзя, что это невежливо, что, в конце концов, благодаря им у нас есть кусок хлеба и крыша над головой. Нужно благословлять их за то, что они заботятся о нас и о девочке. Он говорит о твоем отце так, словно его лицо, а не лицо короля напечатано на банкнотах. Мурад послушен ему, как пес, как солдат, каким он всегда был и останется. А Матильда? Считает себя святой, тайком сует мне по праздникам конверт с деньгами и шепчет: «Это для малышки» или «Ты имеешь право себя побаловать». И улыбается, когда видит меня в новом платье. Ей ведь нравится думать, будто все, что я ношу, все, что я ем, даже воздух, которым я дышу, – все это у меня есть только по их милости. Однажды я перестану есть, перестану говорить, перестану дышать, пока не рухну на землю. Не шевельну больше ни рукой, ни ногой, не буду сопротивляться. Когда тебя кусает собака, не надо от нее отбиваться. Дернешься – и она вцепится еще сильнее. Здесь все так и устроено. Нужно подчиняться. Они твердят, что нет ничего