— Вот как? А я думал, он сам перед сном обходил усадьбу.

— Ну, это случалось, когда он не слишком напивался. И все же Мисс Мэри чувствовала себя спокойнее, когда был сторож…

Что-то не укладывалось в выстроенную Конде схему: все было гораздо проще без этого ночного дежурного, о котором ему никто не сказал, даже всезнайка Тенорио. Но возможно, на сей раз память подвела Торибио. Поэтому Конде продолжал допытываться:

— Так кто все-таки был у Хемингуэя ночным сторожем в последние годы?

Торибио немного приподнял веки и попытался сфокусировать взгляд на фигуре своего собеседника. По-видимому, это далось ему с превеликим трудом.

— Ты полицейский, что ли?

— Нет-нет, я не из полиции. Я, в общем-то, писатель…

— Твою мать, уж больно ты смахиваешь на легавого. Я их на дух не принимаю. Не выношу, и все тут.

— Я тоже, — с легкостью заверил Конде, не слишком погрешив против истины.

— Ну ладно… Понимаешь, я однажды целых три дня провел за решеткой по вине одного легавого: тот застукал меня на подпольных боях. Вот сука… Как будто важные шишки из правительства не устраивают петушиные бои… Так о чем ты меня спрашивал?

— О стороже. Кто у него был сторожем в последние годы?

— Ну, в самом-самом конце, перед тем как они уехали и Папа застрелился, там был некий Иснага, здоровенный такой негр, он приходился двоюродным братом Раулю. А сперва-то сторожил Каликсто, он вообще был на все руки, пока в один прекрасный день не ушел…

— В целом ведь люди подолгу работали в усадьбе?

— Еще бы им не работать, если Папа так здорово платил, даже очень здорово. От него никто не хотел уходить. Как-то мы подсчитали, что он один содержал около тридцати человек…

— А почему ушел Каликсто?

— Почему — не знаю. Знаю, как это произошло. Однажды под вечер они с Папой поднялись на верхний этаж Башни и проговорили там невесть сколько времени. Видать, не хотели, чтобы кто-нибудь их подслушал. А вскоре после этого Каликсто уехал. Вообще уехал из Сан-Франсиско. Что-то, видно, серьезное приключилось между ними, не иначе, ведь они знали друг друга очень давно и познакомились еще до того, как Каликсто ухлопал одного парня и его посадили.

Конде ощутил знакомую дрожь, какой не испытывал с тех пор, как ушел из полиции. Стало быть, верно, что полицейский никогда не бывает бывшим? — задумался он, хотя знал ответ: ни полицейский, ни закоренелый мерзавец, ни извращенец, ни убийца не обладают правом на приставку «экс».

— Что это за история с убийством?

Старец медленно проглотил слюну и потер руки. Ни с того ни с сего у Конде возникло ощущение, что кто-то в глубине квартиры слушает их разговор.

— Я не больно-то много об этом знаю. Каликсто вообще был довольно замкнутый тип, да и характер у него… Знаю только, что у него произошла ссора в каком-то баре и он убил человека. Отсидел чуть ли не пятнадцать лет, а когда вышел, Папа дал ему работу, потому что знал его еще до тюрьмы.

— И куда потом делся Каликсто?

— Я его больше не встречал. Не знаю, как Руперто. Он был у Хемингуэя капитаном его катера и чаще бывал в Гаване. Помнится, однажды он что-то такое болтал насчет Каликсто, или мне так кажется…

— Каликсто, скорее всего, уже умер.

— Наверняка, он же был старше меня. Так что…

Торибио умолк, и Конде не спешил задавать очередной вопрос. Старику было явно не по душе поминать стольких покойников. Наконец Марио взглянул в его глаза, погруженные в глубокое раздумье, и решил перейти в атаку:

— Торибио, не слышали ли вы случайно, чтобы кто-нибудь в «Вихии» упоминал про некоего типа из ФБР?

Старик заморгал:

— Кого?

— Ну, сотрудника американской полиции. Она называется Фэ-бэ-эр.

— А, ФБР… Понятно. Да нет, что-то не припоминаю такого.

— А где в усадьбе находился загон для петушиных боев?

— Чуть пониже дома, между подъездной дорогой и гаражом. Аккурат под манговым деревом…

— Такое старое дерево… Белое манго, да?

— Оно самое.

— Недалеко от фонтана?

— Примерно так.

Конде едва сдерживал ликование. Выстрелив наугад, он неожиданно попал точно в цель.

— А почему вы называете Хемингуэя Папой? Я имею в виду, если он был такой сукин сын…

Старик осклабился, обнажив темные десны, усеянные белыми пятнышками.

— Он был такой чудной, второго такого не сыскать. Мог совершенно спокойно отлить прямо в саду или испортить воздух в присутствии гостей. А иногда остановится, как будто задумался о чем, и давай ковырять в носу, вытаскивать козявки и скатывать их в шарики. Терпеть не мог, когда ему говорили «сеньор». Зато платил больше, чем другие богатые американцы, и требовал, чтобы его называли Папой… Говорил, что он для всех нас как папа…

— Ну, а вам Хемингуэй чем-то помог?

— Помог? Да вроде нет. Я хорошо работал, он мне хорошо платил, вот и все. Он говорил, что коль скоро он лучший в мире писатель, то и петушатник у него должен быть лучший в мире. Потому-то он и попросил у меня прощения после той стычки.

— Кому из вас Хемингуэй больше всего доверял?

— Раулю, тут и говорить нечего. Если бы Папа попросил подтереть ему задницу, Рауль выполнил бы его просьбу не моргнув глазом.

Слабый шорох за стеной подтвердил подозрения Конде насчет того, что их подслушивают. Однако он не чувствовал себя вправе подойти к двери и распахнуть ее. Но кого из семейства Торибио мог заинтересовать их разговор, состоявший в основном из рассказов старика, наверняка хорошо известных его домочадцам? Конде терялся в догадках и потому продолжил расспросы, деля свое внимание между Торибио и вероятным тайным слушателем.

— Хорошо вам работалось в усадьбе?

— Да, особенно после той ссоры. Хемингуэй понял, что я мужчина, и относился ко мне с уважением… Да и вообще там можно было увидеть много интересного, такого, что украшает нашу жизнь.

— Что, например?

— Много чего… Никогда не забуду то утро, когда я увидел американскую артистку, ну эту его знакомую, которая частенько приезжала в усадьбу…

— Марлен Дитрих?

— Такая молоденькая американка…

— Ава Гарднер?

— Он называл ее дочкой, а я — галисийкой,[6]потому что кожа у нее была светленькая, а волосы черные. И вот однажды я видел, как она купалась голая в бассейне. Вместе с ним, и оба были в чем мать родила. Я как раз собирал сухую траву, чтобы устроить гнездо для наседки, и просто остолбенел. Галисийка подошла к бортику бассейна и стала снимать с себя все подряд. Осталась в одних трусах. И как ни в чем не бывало заговорила с ним, а он уже был в воде. Такие сиськи, я тебе скажу… А перед тем как спрыгнуть в воду, она и трусики скинула. Вот какая дочурка была у Папы.