На первый взгляд логика живой динамики и сопутствующие явления, создаваемые и подхватываемые ею, могут показаться странными и противоречащими здравому смыслу. Но я постараюсь показать, как эта логика проникает в нашу повседневность и, если мы к ней прислушаемся, как она поможет нам взглянуть на жизнь иначе. Этот акцент на остранение (defamiliarization), когда смотришь на неизвестное как на знакомое, чтобы знакомое показалось неизвестным, напоминает о давней антропологической традиции, в которой внимание к контексту (историческому, социальному и культурному) подрывает, казалось бы, естественный и непреложный способ бытия. Однако в сравнении с практиками дистанцирования, ассоциируемыми с более традиционными освободительными этнографическими или генеалогическими занятиями, рассмотрение человека с перспективы, выходящей за пределы человеческого, не только подрывает то, что принималось без доказательства, но меняет сами условия анализа и сравнения.

Стремление выйти за пределы человека меняет наше понимание основополагающих аналитических концепций, таких как контекст или, например, репрезентация, отношение, самость, цель, различие, сходство, жизнь, реальность, разум, личность, мысль, форма, конечность, будущее, история, причина, агентность, иерархия и всеобщность. В результате меняется то, что мы подразумеваем под этими понятиями, где обнаруживаем обозначаемые ими явления и как понимаем влияние этих явлений на живой мир, в котором мы существуем.

Заключительная глава, «Живое будущее (и невесомый груз мертвых)», строится на описываемом в этой книге способе мышления вместе с лесом. В ее основе лежит еще один загадочный сон: охотник не уверен, является ли он в своем онирическом пророчестве прожорливым хищником, воплощенным в образе белого полицейского, или же беспомощной жертвой. Дилемма толкования этого сна, а также экзистенциальный и психический конфликт, который он вскрывает, касается следующего: как сохранить свою самость и что такая целостность может означать в населяемой руна экологии самостей, прочно укорененной в сфере леса, которая простирается далеко по ту сторону человеческого, но при этом захватывает своими щупальцами и осколки слишком человеческого прошлого. В более общем смысле эта глава о выживании. Или, иными словами, об отношении целостности и развития к отсутствию. Этнографическое рассмотрение вопроса выживания в измененной колониальным прошлым экологии самостей, в которой живут руна, в более общем смысле говорит нам о том, как мы можем стать новыми видами себя (we) по отношению к такому отсутствию и как в этом процессе «мы» может «процветать» («flourish»), выражаясь словами Харауэй (2008).

Понимание этого сна и того, что он может рассказать нам о выживании, потребует сдвига не только в отношении объекта антропологии – человека, но и в отношении времени. Оно сопряжено с более общим осознанием того, что жизнь, будь то человека или любого другого живого существа, является не только результатом давления прошлого на настоящее, но и продуктом любопытных и запутанных способов примирения настоящего с будущим.

Иными словами, все семиотические процессы строятся вокруг того факта, что знаки репрезентируют возможное в будущем положение дел. Будущее имеет для живых мыслей большое значение. Это основополагающая черта любого вида самости. Следовательно, знаки живут не только в настоящем, но также в смутном возможном будущем. Знаки ориентированы на наиболее вероятный способ представления будущими знаками их отношений к вероятному положению дел. Поэтому самость характеризуется тем, что Пирс называет «быть в будущем» («esse in futuro») (CP 2.86) или «живым будущим» (CP 8.194)[12]. Эта особая причинная связь, в которой будущее влияет на настоящее через знаковую медиацию, является уникальным свойством жизни.

В жизни знаков будущее также тесно связано с отсутствием. Все виды знаков так или иначе репрезентируют то, чего нет. Кроме того, в основе каждой удачной репрезентации лежит еще одно отсутствие – это исторический продукт всех прочих знаков, менее точно репрезентировавших будущее. Поэтому то, что является семиотической самостью, глубочайшим образом связано с тем, чем оно не является. Будущее появляется из отношения с конкретной геометрией отсутствующих историй. Живое будущее всегда «в долгу» перед окружающими его мертвецами.

В какой-то степени путь, по которому жизнь создает будущее в негативном, но конститутивном отношении к прошлому, характерен для всех семиотических процессов. Но в тропическом лесу с невиданным наслоением взаимообразующих репрезентативных отношений эта динамика усиливается. Взаимодействие руна с этой сложной экологией самостей делает еще больший шаг в будущее.

Поэтому шестая глава главным образом рассматривает одно из проявлений этого будущего: сферу загробной жизни, расположенную в чаще леса и населенную мертвецами и духами-хозяевами, которые контролируют лесных животных. Эта сфера – продукт отношений невидимого будущего с мучительными историями мертвых, благодаря которым существует жизнь. В окрестностях Авилы эти мертвые обретают форму ягуаров-оборотней, духов-хозяев, демонов и многочисленных призраков прошлого, относящихся к доколумбовской, колониальной и республиканской эпохам; все они по-своему продолжают обитать в живом лесу.

В этой главе прослеживаются отношения между бесплотной сферой будущего и реальной сферой повседневности существования руна. Руна имеют отношения с обширной лесной экологией самостей и вместе с тем живут одной ногой в будущем, вступая в сферу духов, образованную их взаимодействием с будущим и прошлым, нашедшим пристанище в лесной сети отношений. Этот другой вид нахождения «по ту сторону» – жизнь после смерти, суперприрода – не является в полной мере ни природным, ни культурным, но тем не менее реален. Это своеобразный вид неподдающейся сокращению реальности со своими отличительными чертами и осязаемым влиянием на будущее.

Раздробленное и вместе с тем необходимое взаимоотношение между обыденным настоящим и неясным будущим болезненным образом воспроизводится в том, что Лиза Стивенсон (Lisa Stevenson, 2012; см. также Butler, 1997) могла бы назвать психической жизнью самости у руна, сформированной экологией самостей, в которую она погружена.

Руна одновременно принадлежат к миру духов и отчуждены от него. Поэтому для выживания нужно разработать способы, которые бы позволили частице будущей самости, теплящейся в мире лесных духов-хозяев, оглянуться и воззвать к своей более повседневной части, которая, надо надеяться, ответит. Бесплотная сфера непрерывности и возможности возникает из множества межвидовых и межисторических отношений. Это отпечаток невесомого груза многочисленных мертвецов, прокладывающих дорогу живому будущему.

Задача сохранения собственного «я», с которой охотник столкнулся во сне и которая воспроизводится в этой экологии самостей, зависит от того, как охотника встречают другие – люди и нечеловеческие существа, во плоти и крови и воображаемые. Это также зависит от его ответа. Является ли он белым полицейским, ополчившимся на своих соседей-руна, пугающих его жаждой крови? Или он беспомощная добыча? А может, он руна-пума, человек-ягуар, способный взглянуть ягуару в глаза?