домом графа. Они могли разглядеть снующих по двору слуг, двух маленьких поварят, которые дрались на кулачках, и девушку с кухни, стоявшую в дверях и запустившую гребень в свои нечесанные волосы.

Это было похоже на кукольное представление, где каждый, сам того не подозревая, играл свою роль в пьесе. Прохладный ветерок, пробив шуршащую листву, немного остудил щеки подростков, ещё не успевших отдохнуть после подъёма по крутым лестницам.

— Пусть это будет нашим соколиным гнездом, — сказал Гаскойн, — мы будем соколами, которые здесь живут.

Так это место получило своё название.

На следующий день Майлз упросил оружейника сделать несколько больших крючьев, которые он и Гаскойн забили в швы кладки, обеспечив себе сравнительно безопасный путь к нижнему окну в стене.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Своё потайное убежище друзья держали в строгом секрете, они частенько поднимались в старую башню, чтобы покопаться в диковинном хламе нижней комнаты или просто посидеть после обеда на обдуваемой ветерком верхней площадке. И в эти минуты, находясь в пропахшем древностью уединении, как бы возвышающим их над будничной суетой, они говорили о многих вещах, которые ещё не успели поведать друг другу. Они мечтали вслух, грезили приключениями и подвигами, словом, бросали на ветер зерна, хотя некоторым из них суждено было упасть на благодатную почву и со временем дать свои всходы.

В этих задушевных беседах Майлз заражал своей верой и твердостью более мягкую и не столь решительную натуру Гаскойна и в то же время невольно перенимал благородные манеры и познания, почерпнутые Гаскойном во время службы пажом при графине и её фрейлинах.

И вообще их дружеское общение заметно обогащало обоих.

Майлз мог похвастаться кое-какой латинской премудростью и книжной образованностью благодаря отцу Эдуарду, давшему ему в руки «Gesta Romanorum»[7] и старинные хроники из монастырской библиотеки, и Гаскойн никогда не уставал слушать сюжеты, которые его друг нашёл в старинных латинских манускриптах.

Гаскойн же, как уже говорилось, знал толк в придворном этикете, и Майлз, который за свою жизнь никогда не был знаком ни с одной леди, не считая собственной матери, с интересом слушал болтовню Гаскойна о развлечениях придворного круга, в который имел доступ, когда служил пажом.

— Удивительно, — сказал Майлз, — как у тебя хватало смелости заговорить с молодой девушкой, Френсис. Я, наверно, никогда не решусь на это. Уж лучше столкнуться на узенькой дорожке с тремя громилами, чем оказаться наедине с девицей.

Гаскойн чуть не покатился со смеху.

— Боже! — сказал он. — Неужели ты думаешь, они такие страшные? Большей частью они приятные собеседницы, к тому же нежные и грациозные, как кошки.

— Все равно, — вздохнул Майлз, — это не по моей части.

Именно в момент одного из таких откровений в «соколином гнезде» Майлз рассказал своему другу о том, что его отец объявлен вне закона и об опасности, нависшей над всей его семьей. Они с Гаскойном, как обычно, растянулись на горячих плитах верхнего яруса и неподвижно смотрели вниз, когда Френсис вдруг с недоумением произнёс:

— Ты здесь уже больше месяца, а наш милорд не призывает тебя на службу в доме. Что бы это могло значить, Майлз?

Разговор коснулся самого больного места. Если бы сэр Джемс не предупредил Майлза, он так и не знал бы о том, что его отец в опале и даже объявлен вне закона. Неистребимое детское жизнелюбие помогло ему легко смириться с суровой простотой и бедностью Кросби-Холла после изгнания из родовых владений, и слова сэра Джемса открыли ему глаза на трагедию дома Фолвортов. За четыре недели, что прошли с тех пор он просто извелся, думая об этом, но самое страшное заключалось в том, что ему стала мерещиться тень позора, упавшая на отца, хотя Майлз был неколебимо уверен в его честности и благородстве.

К этим чувствам примешивались гнев и обида на графа за трусливую осторожность, заставлявшую хозяина замка не замечать юного оруженосца, и на сердце становилось ещё тяжелее. Поэтому так и кольнул Майлза заданный без всякого умысла вопрос Гаскойна, поэтому и ответ прозвучал с такой нескрываемой болью.

— Милорд скорее приблизит к себе свинопаса, чем меня, — сказал он.

— Да почему, чёрт побери?

— Потому, — ответил Майлз, — что граф либо трус, который боится покровительствовать мне, либо — негодяй, по собственной воле предавший старого друга. Неужели он стыдится меня?

Гаскойн приподнялся на локте и во все глаза уставился на Майлза.

— Он… стыдится… тебя? Да кто ты такой, Майлз, чтобы граф тебя стыдился?

Майлза одолевали сомнения, рассудок повелевал держать язык за зубами, но измученной душе так не хватало сочувствия и поддержки.

— Тогда послушай, — решился, наконец, Майлз и поведал изумленному другу всё, что знал об истории злоключений своей семьи. Ему как будто стало легче дышать.

— Вот и суди теперь, — добавил он в заключение, — кто наш граф? Подлый трус, отвернувшийся от сына своего друга и родственника, или благородный господин?

— Мне кажется, — ответил Гаскойн, — что он делает это не из подлости и трусости. У графа много врагов. Я слышал, он не раз подвергался смертельной опасности из-за своих связей с врагами короля. Граф Кентский был кузеном нашего господина, и уже одно это чуть не стоило головы хозяину Дельвена. Кто знает, может, есть ещё какие-то причины, почему он избегает связей с твоим отцом?

— Никак не думал, — с горечью воскликнул Майлз, — что ты примешь его сторону, Гаскойн. Что же до меня, то я не прощу ему это до гробовой доски. А мне-то казалось, ты поймешь меня.

— Так оно и есть. Дружбу с тобой я ценю больше всего на свете. Но я думаю, тебе самому изрядно полегчает, если ты узнаешь, что на самом деле граф ничего против тебя не имеет. Скажу больше, из твоих слов можно заключить, что он и сэр Джемс по-своему покровительствуют тебе.

— По-своему? Да настоящий мужчина открыто бы встал на защиту моего отца и меня, даже если бы это был рискованный поступок.

Майлз упорно не желал принимать другой правды. А Гаскойн умолк, пытаясь обдумать всё, что