и оставил наедине с самой собой, она тоже не выказала особого мужества. И вдруг…

Он охотно признавал, что она его удивила, но в конечном счете это ничего не меняло. Теперь она была там, где ей и полагалось быть. Получила заслуженное наказание. Он содрогнулся при мысли о той пустоте, сквозь которую ей предстояло пройти. Он прекрасно знал, как Ничто меняет человека.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он решил завершить вечер работой. Нужно было просверлить еще несколько отверстий. Это он мог сделать даже больной рукой.

Открыв дверь, он щелкнул выключателем, и свет хлынул на него со всех сторон. То, что он увидел, войдя в комнату, потрясло его, хотя замысел еще не был осуществлен до конца. Это будет шедевр! Здесь, в сердце дома, сердце его «я» сможет биться в собственном ритме. Здесь он станет проигрывать фильмы своей жизни – сам себе и проектор, и экран, и пленка. Другим достанутся лишь роли второго плана.

Он взял со стола дрель. Сверло было уже вставлено – четвертое по счету. Три предыдущих сточились, просверлив сотни отверстий в твердом кирпиче.

Шесть креплений – шесть отверстий на каждое зеркало.

Осталось доделать одну сторону.

Максимум через неделю будет готово.

Глава 2

1

Виола осторожно закрыла за собой входную дверь, чтобы не разбудить Сабину. Та спала на диване в гостиной, у стены, смежной с коридором, но сон у нее, к счастью, был крепкий. Ночью она даже храпела.

Виола, уставшая, как собака, тоже с удовольствием полежала бы еще. До постели она добралась далеко за полночь, после того как они вылакали две бутылки красного вина и до отвала наелись всяких вкусностей, которые заказали в «Food2You». Сабина даже пофлиртовала с доставщиком. Он, правда, был почему-то весь в черном. Виоле это показалось странным, но Сабине после двух бокалов стало все равно. Ярость, вызванная словами матери, давно трансформировалась в грусть, а та, в свою очередь, – в горькую иронию.

Когда Виола со связкой ключей в руке вышла из дома, было уже жарко. За ночь температура не упала ниже двадцати градусов, а сейчас, ранним утром, солнце опять лупило вовсю. Погодное приложение обещало новый рекорд жары. У Виолы подвело живот, когда она подумала о работе, об умирающей фрау Зонненберг. Да, день предстоял тяжелый.

Подойдя к своей машине, как всегда припаркованной перед домом, Виола не поверила собственным глазам.

Ее довольно часто «запирали», но чтобы так внаглую… Маленький «Фиат 500» мятного цвета, который она взяла в кредит всего четыре месяца назад и который очень любила, не мог двинуться ни на миллиметр вперед или назад. За ним припарковался белый грузовик «Форд Транзит», убого раскрашенный от руки, а спереди – навороченный старый «БМВ» третьей серии с тонированными стеклами и многочисленными обтекателями; машина для мальчиков, чьи права еще пахнут типографской краской. Именно такой, наверное, и «запер» «мятный шарик» Виолы.

Звонить в полицию и ждать эвакуатор было бы слишком долго. К тому же сейчас ей не хотелось привлекать к себе внимание. Поэтому она решила ехать на метро. До ближайшей станции было пять минут ходьбы.

Виола побежала, по привычке обернувшись, чтобы проверить, не идет ли за ней мужчина с голубым портфелем.

2

– Вы можете сказать мне, как вас зовут? – спросил Йенс Кернер.

– Darling, свет моей жизни… Darling, свет моей жизни… – произнесла бледная женщина, глядя перед собой неподвижными глазами.

Она не видела ни стен своей палаты в клинике Марии Помощницы в Харбурге[6], ни ярких пейзажей в рамках, ни окон, за которыми зеленели кроны старых деревьев маленького парка. Зато Йенс Кернер видел все. Среди этой многоцветной красоты перед ним лежала бесцветная женщина-призрак, утратившая не только естественный оттенок кожи, но и рассудок.

Иначе как безумием ее поведение было не объяснить.

После нескольких попыток к бегству она лежала, привязанная к кровати, и, несмотря на успокоительное, которое ей вкололи, по-прежнему отчаянно пыталась высвободиться. Жилы на палкообразных руках проступили так резко, что Йенс боялся, как бы кожа, похожая на пергамент, не лопнула. Женщина без конца широко раскрывала рот, показывая дырки на месте выпавших зубов. Сверху и снизу не хватало по одному резцу. Глубже Йенс предпочитал не заглядывать. Черт возьми, какой ужас!

На всякий случай он первым делом обзвонил психиатрические отделения больниц, но там никто из пациентов не пропадал. Впрочем, ему и так было понятно: человек, который лежит в психушке, не может оказаться в настолько тяжелом физическом состоянии – персонал этого не допустит. Однако перестраховаться все-таки стоило, чтобы потом не упрекать себя.

Врачи клиники Марии Помощницы, куда женщину привезли еще ночью, были единодушны: она долго находилась в помещении, куда не поступал солнечный свет. Только этим они могли объяснить такую бледность кожи в сочетании с выпадением зубов и ослабленным зрением. Генетически она точно не была альбиноской.

Кроме этого удалось установить следующее: женщине от двадцати двух до двадцати восьми лет, ее рост – 178 см, она крайне истощена (подкожный жир полностью израсходован), к тому же от нехватки витаминов у нее развилась болезнь моряков былых времен – цинга. Особых примет женщина не имела, если не считать маленькой татуировки на бедре – букв «B» и «S», оплетенных терновником. Больше ничего такого, что помогло бы установить личность. Но Йенсу обязательно нужно было имя, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.

Перед тем как ехать в больницу, он просмотрел гамбургскую базу данных людей, которые числились пропавшими. Это ни к чему не привело, потому что на тот момент он почти ничего не знал о женщине. Теперь у него имелись хоть какие-то данные: точный рост, приблизительный возраст, татуировка в виде двух букв. Но и этого было слишком мало.

Доктор Либкнехт, заведующий отделением и главный врач клиники, разрешил Йенсу допросить бледную женщину в его присутствии, но, когда они вдвоем вошли в палату, стало ясно, что никакого допроса не выйдет.

«Darling, свет моей жизни…» – это Йенс уже слышал, когда, фонтанируя кровью изо рта, навалился на несчастную. Коллеги, которые видели ту сцену, сейчас наверняка со смаком пересказывали ее всему управлению.

– Darling, свет моей жизни… – повторяла бледная женщина.

Когда Йенс задал свой вопрос, доктор Либкнехт глубоко вздохнул, покачал головой и с укором произнес:

– Так вы ничего не добьетесь. Как ее зовут, мы уже спрашивали.

– Если у вас есть другие идеи – пожалуйста, вперед.

Доктор показался Йенсу высокомерным, но что поделаешь, если этот груботесанный великан считается здесь кем-то вроде