Она зашла в ванную, таблетки весело забулькали в унитазе.

– Вообще мне нравится твоя внезапная решительность, – сказала она, возвращаясь. – Только давай будем применять ее в нужном направлении. Хорошо? И, пожалуйста, прекрати мять одежду.

Я пожал плечами и пошел бриться. Немилосердный свет, белизна кафеля, стальные блики на кранах и гнутых трубах. Наверное, она права… Я пустил кипяток, тугую громкую струю. Она права: изменить нельзя, надо принять. Мое лицо в зеркале затуманилось, приобрело расплывчатую привлекательность. Долго вымачивал помазок, от бобровой щетины потянуло диким зверем. Пена получилась густая и плотная, намылив лицо до глаз, медленно провел лезвием от виска до подбородка.

– Эй! – Мария стукнула в дверь и сразу ее раскрыла. – Ух ты! Тут турецкие бани просто. Ну, как бобер?

Я повернулся недобритым лицом с островками пены.

– Ты порезался… вон, на шее. – Мария тронула пальцем мой кадык, приблизилась.

Я дотянулся до полотенца, хотел стереть остатки пены, но не успел, она уже целовала меня в губы. Мятный дух мыла, малиновый привкус ее помады, вдобавок дикий бобер. Я закрыл глаза, притянул ее к себе. Она подалась вперед, ее твердый лобок уперся мне в бедро. Распахнул ворот ее халата, запутался с узлом, Мария, не отрывая губ и не открывая глаз, плавным жестом потянула за пояс. Халат тихо сполз на кафель.

Что такое пивная? Русское воображение, отягощенное советской памятью, при слове «пивная» тут же рисует мрачный подвал, похожий на грязный морг, с заплеванным кафелем пола и тусклым светом над высокими столами, похожими на переросшие поганки на тонкой ножке, вокруг которых толпятся неопрятного вида мужики. Из полулитровых кружек они сосут мутную желтую жидкость (урологические ассоциации тут неизбежны), которая именуется «жигулевское».

По московским легендам, увы, слишком похожим на правду, напиток этот разбавлялся водой сметливыми разливальщицами – этими румяными Зойками и Райками, нашими славянскими валькириями, влекущими свое нетрезвое воинство в нашу русскую Валгаллу. По тем же легендам, в разбодяженное пиво они добавляли стиральный порошок, дабы не нарушать главную заповедь русской пивной: «Требуй долива пива после отстоя пены».

Немецкая пивная – она другая. И не только потому, что там не сыплют в пиво стиральный порошок, а в меню, кроме каменных сушек с солью, еще двести блюд, вроде запеченного гуся с яблоками и копченых свиных ножек с хреном и тушеной капустой. Немецкая пивная – это клуб. Русская пивная – тоже клуб, но разница в статусе, как между подвалом анархистов и Кремлевским дворцом съездов. В Баварии съезды партий проходят в пивных, там выступают политики и министры. Эти пивные вмещают по несколько тысяч человек. Именно такой пивной и был «Бюргербройкеллер» на южной окраине Мюнхена. Восьмого ноября тысяча девятьсот двадцать третьего года там собрались три тысячи баварцев, жаждущих холодного пива и жарких речей. Ожидались выступления важных шишек – кронпринца Руперта и триумвирата Кар – Лоссоф – Сайсер, тогдашних правителей Баварии. Пиво было отличным, погода стояла солнечная, после речей обещали военный парад с музыкой – ничто не предвещало неприятностей. Однако в самом начале речи кронпринца в зал вломилась толпа решительных молодых мужчин с пулеметом. Их главарь запрыгнул на стол, выхватил револьвер и выстрелил в потолок.

– Да здравствует национальная революция! – закричал он. – Здание окружено! Всем оставаться на местах! Правительство Баварии и Рейха низложено, в настоящий момент формируется переходное правительство. Армейские казармы в наших руках, солдаты и полиция маршируют под нашим знаменем!

Ему подали флаг, он развернул полотнище и замахал над головой. Кстати, дизайн флага – черная свастика в белом круге на красном поле – придумал он сам. Накануне он записал в своем дневнике: «Завтра великий день. Завтра я или триумфатор, или мертвец».

Помимо нереализованной креативной энергии и склонности к пошлой театральщине, Гитлер, безусловно, обладал храбростью. Два железных креста, полученные в Первую мировую войну, тому свидетельство. Особенно второй: по рассказам очевидцев, Гитлер в одиночку сумел взять в плен сразу пятнадцать солдат противника; то ли англичан, то ли французов (последнее звучит более достоверно).

Был дважды ранен. Первый раз – в ногу в битве при Сомме; после лазарета вернулся в свой полк и был произведен в капралы. Второй – во время газовой атаки в местечке, ставшем впоследствии знаменитым – Ипр. Тогда он служил вестовым, доставлял пакеты и приказы. С присущим ему драматизмом Гитлер так вспоминал ту ночь:

– Меня накрыло. Газ опускался, как туман, смертельный туман. Справа и слева корчились, задыхаясь, мои товарищи. Я чувствовал смертельную отраву в моих легких, в моих глазах. Но мне все-таки удалось доставить донесение, мое последнее донесение той войны. Через час мои глаза превратились в горящие угли. Свет померк, и пала тьма.

В госпитале Гитлер узнал о подписании Версальского пакта. Эту позорную капитуляцию он воспринял как личную трагедию. На следующий день с глаз сняли бинты.

«Я вижу! – записал Гитлер в дневнике. – Я вижу не только окружающий меня мир, я вижу свою судьбу. Только глупцы, лжецы и преступники могут надеяться на милость врага. Германия на коленях, но я верю – она поднимется. Я вижу это ясно! Я вижу свою цель!».

Тогда в «Бюргербройкеллер» Гитлер действительно играл по-крупному. Он блефовал, утверждая, что армия и полиция на его стороне. Нахрапом ему удалось арестовать законно избранных руководителей Баварии. Его личный телохранитель Ульрих Граф, бывший мясник и боксер-любитель, затолкал их в кладовку за кухней, где Гитлер, размахивая револьвером, нервно кричал:

– Вы должны войти в мое правительство! Мы сейчас вернемся в зал, и вы объявите об этом! У вас нет выбора: в моем револьвере осталось четыре пули – три для вас и одна для меня!

Триумвират медлил. Тогда Гитлер, оставив упрямых политиков под присмотром экс-мясника, выскочил в зал и поднялся на трибуну. Зал притих.

– Триумвират – на стороне восставших! Там, – он ткнул рукой в сторону кухни, – уже формируется новое правительство. Отсюда, из Мюнхена, мы двинемся на Берлин! Предателей нации, подписавших Версальский пакт, я объявляю низложенными! Президента Рейха я объявляю низложенным! Здесь и сейчас рождается новая Германия! Мы выступаем на Берлин, этот порочный Вавилон, погрязший во лжи, предательстве и грехе. Мы спасем Германию, мы спасем немецкий народ. Победа или смерть!

Не первый и уж точно не в последний раз Гитлер беззастенчиво врал. Баварцы, услышав, что избранные ими политики перешли на сторону восставших, оставили подозрительность и аплодисментами поддержали оратора.

«Я никогда не забуду его лица в тот момент, – писал историк, – непосредственное, почти детское выражение полного счастья».

У Гитлера были любопытные отношения с ложью. Он запросто мог соврать или нарушить данное им слово. Объяснение было всегда одно: я сделал это для великой Германии. В той уловке была несокрушимая логика, но гораздо любопытнее был тот факт, что, начиная фантазировать, Гитлер постепенно сам начинал верить в свое же вранье. И очень часто каким-то мистическим образом, вопреки логике и здравому смыслу, его фантазии становились реальностью. Неудивительно, что у Гитлера появились подозрения в своей исключительности, ставшие впоследствии абсолютной уверенностью.