улеглась на лавки, но заснуть никак не могла. Николай Степанович и Андрей сидели за столом друг против друга и молчали. Как долго может тянуться короткая летняя ночь! Рассветало медленно. Сначала в окне стали видны березы, росшие возле сельсовета в палисаднике, а затем показались дома.

Николай Степанович вынул из нагрудного кармана большие старинные карманные часы. Щелкнул крышкой, посмотрел, не говоря ни слова, встал, надел фуражку и вышел на улицу.

Колхозный радиоузел помещался в маленьком белом домике, построенном в прошлом году, после того как вернулся с курсов радист Толя. Толя и дневал и ночевал на радиоузле. Бывало, его спросят: «Толик, что ты копаешься в аппаратуре, сломалось что-нибудь?» — он улыбнется и отвечает: «Зачем сломалось? Все в порядке. Так просто смотрю».

Николай Степанович зашел в домик. Толя подключал микрофон: в это время обычно начинал работать колхозный радиоузел. За маленьким столиком сидел председатель колхоза Григорий Тимофеевич и раскладывал листки блокнота, на которых были расписаны сегодняшние наряды на работу.

— Как Варя? — спросил Григорий Тимофеевич, увидя входящего Николая Степановича. — Что же делать-то будем?

— Искать надо. Всем колхозом искать.

Григорий Тимофеевич кивнул головой и, собрав листки с нарядами, убрал их в карман.

Толя-радист включил микрофон:

— Внимание! Говорит колхозный радиоузел. У микрофона председатель сельсовета товарищ Логинов.

Николай Степанович подошел к микрофону. Председатель немного помолчал, потом заговорил медленно, отделяя каждое слово:

— Товарищи колхозники! Нарядов сегодня не будет. Все выходят в Желтое болото на поиски пропавшего мальчика.

Он еще постоял перед микрофоном, видимо, хотел что-то добавить, но потом махнул рукой и вышел из радиоузла.

Олешихе не спалось. За всю ночь она, может быть, на час-полтора забылась в беспокойной дремоте, а еще до света, взяв под мышку краюху свежеиспеченного хлеба, сбегала к Даньчихе.

На подводах, верхами почти вся деревня выехала в Желтое болото. Олешиха показала место, откуда убежал Костик и в какой стороне он скрылся. Люди разошлись по лесу, крича, аукая, зовя Костика. Олешиха, отбившись ото всех, ходила одна, отламывала от каравая кусочки хлеба, раскладывала их на пеньки, приговаривая:

— Ешь, Костик, человеческий хлеб, не принимай куска от лешего.

Одна Даньчиха не поехала и даже не вышла проводить уезжающих на поиски. Солнце уже поднялось на два дерева, а в ее избе было темно, как вечером. В два подслеповатых окошка, к тому же закрытых ставнями, свет едва пробивался.

Даньчиха сняла с полки берестяное лукошко, осторожно поставила его на лавку, перекрестилась и открыла. Горницу наполнил запах плесени и пыли. Из лукошка Даньчиха вынула серую тряпку, сыпанула в нее щепотку хмеля, завязала суровой ниткой и повесила на вбитый в стену гвоздь. Из плетеного лыкового короба достала свечу, зажгла и прилепила под гвоздем. Сама опустилась на колени посреди горницы, похожая на растрепанный сноп, и забормотала вперемешку имена святых и умерших и живых жителей Шумкова:

— Пресвятая мать-богородица… Миколай-чудотворец… Пентюров Игнат… Ляпчиков Иван… Мария Иваниха… Параскева-великомученица… Господи помилуй! Господи помилуй… Чугунов…

Вечером к Даньчихе приплелась Олешиха.

— Казнит господь по грехам нашим, — сказала она, упав на лавку. — Весь день бегали по лесу, шумели. Нигде его, сердешного, нет. И за что напасть такая? За какие грехи?

— Не тужи, Паладь, — важно проговорила Даньчиха. — Слушай, что мне открылось. Говорила я тебе, что от моего черешвана никто не укроется. Как сказала, так оно и вышло.

— Ну и что же?

— Повесила я черешван, как положено, и только помянула имя Петра Чугунова, так черешван шевельнулся. Он, он, Чугунов Петр, на тебя беду накликал.

— Так он помер давно!

— Видать, в прежние времена ты ему досадила чем…

— Было дело, — вздохнула Олешиха. — Я когда-то, еще молодая была, один раз прихватила с его поля несколько снопов овса. Из-за этого, наверное…

— Он, Паладь, он! — воскликнула Даньчиха. — Больше некому. Ты грешна перед ним, а грех никогда даром не проходит. Теперь все в его воле, Петра. А мой черешван не может ошибиться. Запиши Петра в поминанье, и завтра же твой внучек сам из лесу выйдет.

— Ох, Евдокимовна! — вздохнула Олешиха. — Твои бы слова да богу в уши…

Костик бродил по лесу третьи сутки. Особенно страшно было в первый день и в первую ночь. Он бегал, кричал, пугался каждого шороха. Вечерами и по ночам сильно кусали комары. Они кружились вокруг мальчика целыми тучами, облепляли руки, шею, голову.

С утра немного посветило солнце, потом вдруг сразу стемнело, как будто наступил вечер. Костик выбрался на полянку и увидел, что все небо закрыла медленно наплывающая темная туча. Смолкли птицы. Поднялся ветер. Закачались деревья. Касаясь друг друга стволами, они скрипели с пронзительным неприятным скрежетом.

Начался дождь. Вверху застучали частые капли, как будто сразу десяток дятлов одновременно принялись за работу. Но под елку, куда спрятался Костик, дождь еще не проник, задерживаясь в верхних сучьях. Туча пронеслась, и дождь перестал. Вновь засияло солнце, его яркие лучи протянулись между деревьями. Сразу потеплело. Снова запели, засвистали птицы.

А под елью у Костика дождь только начался. Тяжелые капли, просочившись сквозь густой полог, падали ему на голову, за ворот, громко стучали о жестяное ведерко из консервной банки, которое он не выпускал из рук.

Костик замерз. От падающих капель было еще холоднее, но он только вздрагивал и не отодвигался. Возле его ног рос куст смородины с кисточками зеленых ягод. Среди зеленых ягод он увидел одну черную. Спелую, блестящую. Протяни руки — и достанешь. Но вдруг черная ягода шевельнулась и перескочила на другую ветку. Вот их стало две — черных смородины. Да ведь это, оказывается, вовсе не ягоды, а два птичьих глаза!

Маленькая пестрая птичка порхнула с ветки, села на краешек ведерка, в которое набралось немного дождевой воды, сунула в него головку, потом запрокинула вверх, сглотнула каплю, оглянулась по сторонам, опять попила и улетела.

Костику тоже хотелось пить. Он поднял ведерко. Руки не слушались его. Он поднес ведерко ко рту, там было всего два глотка. Костик облизал потрескавшиеся губы. Ему захотелось пить еще больше. Подвинулся, поймал ветку смородины и прямо с ветки сорвал губами несколько ягод. Ягоды были жесткие и кислые. Пожевав немного, он выплюнул кожуру и потянулся за новой кистью.

Солнце добралось до смородинового куста. Костик согрелся и тут же, под кустом, заснул.

Три дня подряд каждое утро колхозное радио объявляло:

— Товарищи колхозники, сегодня нарядов не будет. Всем искать пропавшего мальчика.

Три дня колхозники прочесывали лес, но Костика так и не нашли. На третий день вечером Николай Степанович и председатель колхоза долго