Под стариков, которые встать не могут и ходят под себя, теперь подкладывают памперсы — детские, догадались. Санитарка рассуждала: «Вот как хорошо — и не злится на них никто, и ссутся под себя, как младенчики».

Привезли солдата: стройбатовец, вскрыл вены. Двое дружков его стояли, не понимали, зачем он это сделал, ему же полгода оставалось служить. Вроде бы командир не отпустил в увольнение — и он психанул. Смерти он не боится — тупые тусклые глаза.

Однорукая лифтерша носит кофточку поверх плеч, как платок, управляется одной рукой, а что однорукая она — никто и не замечает.

Уволили санитарку за пьянство. Плакала, но все равно была пьяной, даже в день увольнения. Ходила по отделению, пошатываясь, шажками, как ребенок, который только научился ходить.

Сантехник рассуждал: «Какое время — такие деньги… Что счас пятьдесят тысяч? Бутылка водки… А в советское время? Это кооператив, дача и машина… И еще на ящик водки осталось бы…»

Медсестра — зашла «подушиться духами» к подружке в другое отделение.

В регистратуре оформляют и спрашивают: «Дата рождения?» Старики вспомнить не могут или путаются, когда родились: это, оказывается, для них самый сложный вопрос.

Главврач ходил у клумбы и любовался своим твореньем: приказал цветочки посадить. Они зачахли да и нужны не были, это он из самодурства приказал — а взрослые мужики, дворники, его потешали, горбатились, ради этих ростков чахлых. Приказал — а теперь, стало быть, надзирает за исполнением приказа.

В раздевалке, как на купанье, — когда у медсестер пересменка и девки раздеваются-переодеваются друг у друга на глазах: доносится смех, сразу веселье.

Если что в больнице пропадает, то валят всё на больных. Пропала банка с сахаром у санитарки, даже швабра пропадет, так обязательно «больные спи…ли». Хотя больным тут ничего и не надо, у них все свое, да и не до этого, им скорей бы выписаться, выздороветь, на ноги встать.

Трагедия Андрея, нашего сантехника. Был нормальный парень и вдруг стал спиваться, в течение месяца не просыхает, по-черному пьет, притом сознательно, будто решил покончить с собой. Служил в морской пехоте, очень крепок и выдающейся силы человек. Доконали свои же… Когда не пил с ними в подвале, а штангой отдельно занимался (он в подвале штангу завел для себя), то говорили: что, дурак, штангой занимаешься, бездельничаешь? Когда выпивать стал, то есть сравнялся с ними в выпивке, то попрекать стали, что не работает, пьет. Андрею же работать так работать, пить так уж пить — он середины нутром не принимает, не может так, к примеру, выпивать, а делать вид, что работаешь, или возиться весь день с одним болтом, но делать вид, что работа тяжелейшая, что занят по горло. К тому же тут месяцами задерживают зарплату, и он возмущается начальством, а у начальства один ответ: за что вам платить в срок, пьете целыми днями, скажите спасибо, что не увольняют. Он писал заявку на увольнение, но когда до увольнения доходит, то тут на него все набрасываются и укорять начинают, что дело бросает, от тяжелого труда бежит. Он им нужен, потому что только ему под силу откручивать и закручивать в подвале какие-то пудовые краны, без которых никакой воды в здании не будет.

Идет баба из столовой домой, тащит в раздутых сумках ворованную жратву. Споткнулась уже на выходе об отодранный кусок линолеума, чуть не грохнулась лбом. Санитарочка, что присела на минутку дыханье от работы перевести, переглянулась со мной, кивает со смыслом на потолок и, довольная, приговаривает: «Е-еесть кто-то там! Кто-то там е-еесть!»

Мужчина пожилой пришел ложиться в больницу. Когда узнал, что ложиться надо в тот же день, то выяснилось, что у него на сегодня же направление к стоматологу на протезирование. Говорит: «Ой, что ж мне делать, это ж такое дело, буду потом без зубов ходить. Можно я сначала туда, а ложиться вечером приду?» Ему разрешили, а когда пришел вечером, докладывает о себе: «Здрасьте, ходил за зубами в стоматологию, а теперь вернулся, там очередь мою опять отодвинули».

Рассказывали историю из восьмидесятых годов, времен Московской Олимпиады. В больницу попал швед-спортсмен с аппендицитом. Тогда враз поменялся больничный рацион: кормить стали курочками, салатами из свежих овощей да фруктами, а главврач и еще кто-то, кого прикомандировали в больницу из «комитета», лично проверяли каждую готовку. Такая вот началась не то чтобы показуха, но прошла по больнице линия фронта идеологической борьбы. Когда шведа выписали, то рацион тут же поменялся на советский, а поскольку больные уж были как бы свидетелями «хорошего питания», то поступила установка: прием больных временно прекратить, а какие выздоравливают, тех без промедленья выписывать.

Привезли дядечку из метро, пьяного, так что лежал на каталке трупом: приличного вида, вроде из прорабов, с портфельчиком на животе. Завезли в отстойник, чтоб отсыпался, сдали. Проснулся под вечер: кругом все белое, как в раю, люди в белом над ним склонились, что ангелы, — верно, почудилось ему с перепугу, что он куда-то похлеще вытрезвителя попал, повыше инстанцией. Но ведь и понять не может в те первые минуты, где ж он, вроде помнит: ехал-то в метро. Ему как раз делают укольчик укрепляющий. И вот он, думая, что этот укол много значит, всплакнул, взмолился: «Дохтор, это что же, я что ж, пить больше не смогу?» — «Почему не сможете — сможете». — «Так это что, и водку смогу?» — «Сможете, сможете…» — «Дохтор, так это что, вы во мне ничаво не вшили?» — «Не вшили, не вшили…» Тут он счастливо, освобождено вздыхает, лежит тихонько. «Так, телефон свой помните, есть кто-нибудь у вас, чтобы забрали, доехать помогли?» — «Есть… Помню… — отвечает с тихой радостью. — Жена у меня есть… Телефон есть…» — «Номер телефона какой?!» — добиваются от него. «А? Шо? Номер? Пожалуйста, пожалуйста…» Записали номер. «А жену как звать?» — «Я ее называю милая», — отвечает. «Как по телефону к ней обратиться, имя-отчество, вы что, не понимаете?» — «А? Шо? Веру позовите, Веру». — «Просто Веру? Она что, такая у вас молодая?» — «А? Шо? Да, молодая, молодая, дохтор, шестидесяти еще нет, она у меня молодая». Жене позвонили. Когда узнала, что муж живой, то ехать отказалась, и никак ее усовестить не могли. Только кричала в трубку: «И шоб глаза мои его не видели» — было ж воскресенье, самый домоседский день, может, телевизор любимый смотрела, никуда идти от него не хотела. Когда сказали дядечке, что отказывается приехать жена, то просиял и взмолился: «Да я сам доеду, дохтор!» Ему выдали из сейфа двадцать тысяч, которые найдены были при нем, — и глаза его опять сияли от счастья, точно и не его это были деньги, а какие-то из высшей инстанции, что давала ему взаймы похмелиться. Когда выдали, сказали тут же писать расписку, что все возвращено в целости и что не имеет претензий к персоналу. Он под диктовку написал и приписал в конце: «Обещаю принести сто тысяч рублей». Ходит, сжимает свои тыщонки жалкенькие, которые выдали, и падает чуть не в ноги сестричкам, охранникам, докторам: «Я сто тысяч принесу, я сто тысяч принесу…» Когда уходил из приемного, то встал солдатиком у двери — и всему этому помещению в пояс несколько раз поклонился.

Ночью украли створ железных больничных ворот — именно один створ, а не все ворота. Охрана проспала, да и в любом случае не могла бы услышать, как воруют, потому что дело происходило вдалеке от основного корпуса. Воровали очень хозяйственно: смазали петельки маслицем, ничего другого не покорежили, словом, сдули, будто пушинку, ведь для себя, ясное дело, воровали, не для чужих. Зачем мог понадобиться створ ворот, да еще один? Для какого-нибудь гаражного хозяйства — увидели, что больница, вот и решили по-тихому умыкнуть. Расчет на то, что больница есть госучреждение, стало быть, творится в ней и без ворот бардак.