Уже совсем стемнело. Официант зажег масляные лампы вокруг столиков и два газовых фонаря по сторонам кафе. Лантье посмотрел на часы. Пора было возвращаться в гостиницу, если он надеется получить ужин.

– Сержант, вы не могли бы помочь мне кое в чем?

Габар вдруг вспомнил, кто его собеседник. Он выпрямился и громко отчеканил:

– Да, господин следователь!

– В таком случае постарайтесь узнать, видел ли Морлак своего сына после того, как вернулся.

– Это не так-то просто.

– Я рассчитываю на вас. Если что-то узнаете, приходите ко мне, когда сможете.

Лантье оставил на столике несколько монет и поднялся. Жандарм хотел по-военному отдать честь, но следователь пожал ему руку.

По дороге в гостиницу, когда стихали порывы ветра, Лантье несколько раз казалось, что он слышит собачий лай. Но доносился он слабо и прерывисто.

Валентина не хотела входить. Она стояла у дверей гостиницы. Лантье, который окончательно просыпался лишь после первой чашки кофе, узнал ее издали. Он не был готов к ее визиту, во всяком случае, не назавтра спозаранок. Но она, похоже, думала об этом всю ночь, не сомкнув глаз, и теперь стояла здесь с твердым выражением лица: решение было принято.

– Валентина, добрый день, – сказал Лантье, выходя на крыльцо. – Прошу вас. Давайте выпьем кофе.

Она держала корзину двумя руками, чуть на отлете, покачивая ее. Лантье подумал о ее отце, политагитаторе, на которого она, по мнению Габара, была похожа. Валентина явно принадлежала к породе людей, способных выпалить из ружья по дому, принадлежащему богатеям, но оробеть, если их туда пригласят. В итоге он уговорил ее, и она решилась.

Идя рядом с ней по коридору гостиницы, где на оклеенных обоями стенах висели картины, он понял, отчего она упиралась. Там, у себя, она вполне соответствовала обстановке. Но здесь самодельное платье и башмаки на деревянной подошве делали ее похожей на судомойку.

Он отвел ее на ту половину, что выходила на задний двор, туда, где на небольшой террасе стояли садовые стулья. Здесь, снаружи, она выглядела более уместно, чем в гостиных с оштукатуренными под мрамор стенами.

Он попросил принести кофе. Она отказалась от всего. В этом отказе чувствовалось доведенное до предела нежелание брать что бы то ни было из рук тех, кого она считала врагами. Такой принцип в более умеренной форме выглядел бы заслуживающим уважения и даже таящим некую опасность. Но в крайнем своем выражении и притом по отношению к самым малозначительным вещам казался забавным и даже ребячливым.

Валентина поставила корзину на пол и для виду порылась в ней, стараясь сохранить самообладание. Когда служанка принесла Лантье кофе и они остались одни, она без всяких преамбул перешла к делу, сердито глядя на следователя:

– Ну ладно, да, я хочу его видеть. И хочу, чтобы он это знал.

– Я говорил ему, но… – тихо ответил Лантье.

– Разумеется, он сказал «нет». Но нужно, чтобы вы передали не только это.

Она произнесла это тем же нежным тихим тоном, что и Лантье. И этой простой интонации было достаточно, чтобы оттенить ту ярость, что поднималась в ней при мысли об армии.

– Что конкретно вы хотите, чтобы я ему сказал?

– Что я должна его видеть. Что так надо. И что я этого хочу.

– Положитесь на меня. Я лично приду к вам передать его ответ, если он согласится.

– В этом нет необходимости.

– Почему?

– Я буду дожидаться в городе.

Лантье удивленно вздернул бровь.

– Я знакома с одной торговкой-зеленщицей, она продает овощи на рынке неподалеку от нас. Она приютит меня на столько дней, сколько понадобится. Она живет сразу за рынком.

– Отлично.

– Он имеет право получать письма?

– Да, но надзиратель вскрывает их и читает.

– В таком случае придется передать на словах… – прошипела она. Валентина встала и, подхватив свою корзину, уперла ее в бедро, как прачка. – Скажите ему, что, когда он вернулся, понял все неправильно. Это был товарищ.

– Вы хотите сказать, что он…

– Я не к вам обращаюсь, а к нему. Только к нему.

Девушка смутилась, и это так отличалось от обычной для нее сдержанности. Едва попрощавшись с Лантье, Валентина стремительно ушла. Он не пытался ее удержать.

* * *

Прибыв в тюрьму, чтобы принять последнюю исповедь Морлака, следователь был поражен тишиной, царившей на площади. Вильгельма и след простыл, лая больше не было слышно. Лантье спросил у Дюжё, что стало с собакой.

– Пес дошел до ручки, шутка ли столько лаять без передыху! Этой ночью он наконец заткнулся. При свете луны я увидал, что он лежит вытянувшись вон там. Я решил, что он околел. Сказать по правде, меня бы это не расстроило. Но нынче утром сиделка, которая принесла суп, рассказала мне новости.

– Ну и где он? Вы ведь знаете, этот пес важен для моего расследования. Это существенный момент правонарушения. Он вроде как соучастник или вещественное доказательство.

– Собака находится напротив, в одном доме. Видите улочку, что отходит наискосок от площади? Вот там, на первом этаже. Первая дверь.

– Вы ходили туда?

– Я не имею права покидать свой пост.

– Да, верно. В таком случае я отправлюсь туда сам.

Лантье пересек площадь, гадая, зачем он выдумал насчет вещественного доказательства. Вполне можно было судить Морлака, не выставляя его пса перед трибуналом. Все зафиксировано в жандармском протоколе, а его собственный рапорт о расследовании дополнит протокол. Истинная причина была куда глупее. Ему хотелось увидеть этого пса. Пытаясь разобраться, что произошло на самом деле, он преследовал личный интерес. Сообразив это, Лантье улыбнулся, но все же решил, что не станет поворачивать назад.

Указанный Дюжё дом представлял собой низенькую хибару, зажатую между двумя доходными домами. Эта развалина уцелела от прежнего квартала лачуг, понастроенных еще в ту пору, когда на месте нынешнего города была деревня – цепочка одноэтажных домишек, вытянувшихся вдоль дороги. Дверные косяки были выложены камнем, вверху на перемычке виднелась неумело высеченная полустертая дата: 1778.

Лантье стукнул бронзовым дверным молотком в форме руки. Тотчас в доме откликнулась женщина, крикнувшая: «Войдите!» Он оказался в темной прихожей, откуда попал в маленькую гостиную. Запахи затхлости от потертых ковров и застывшего жира впитались в занавеси и обивку кресел. Судя по спертому воздуху, в этом закутке понятия не имели о теплых деньках. В обычную погоду, то есть на протяжении всего года, комната никогда не проветривалась. Да и открывались ли тут вообще окна!

Гостиная была так плотно заставлена мебелью, что двигаться здесь можно было с трудом. В центре стоял маленький овальный столик. Между ним и мраморным камином с нависающим колпаком умудрились втиснуть большой диван. На этом диване, прямо на покрывале, наброшенном наспех, чтобы защитить гобеленовую обивку, лежал Вильгельм.