Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот мерзавец неплохо знал мой послужной список! Но при этом вывернул ситуацию таким образом, что я из рядового наемного сотрудника стал чуть ли не директором криминального предприятия, ведущего антироссийскую деятельность по указке из США, которые – не надо забывать! – имеют в нашем обществе не самую лучшую репутацию.
– Ладно тебе психовать! – крикнула Таня, когда я вслух выразил свое отношение к тексту и к его автору. – Напиши лучше злобный комментарий. Может быть, даже от своего имени.
– Это будет выглядеть как оправдание! – я продолжал бушевать. – Я не собираюсь ни перед кем оправдываться и тем более за поступки, которых не совершал!
Телефонный звонок на Танин мобильник прервал наш диалог. Я продолжал рычать, когда Таня с постным лицом протянула мне трубку.
– Андрей, может быть, ты сумеешь объяснить, что происходит? – это спрашивал Павел. Только его сейчас мне не хватало!
– Я бы с удовольствием, – процедил я. – Только если ты про ту новость, которую сейчас уже человек триста прокомментировало, то мне, сам понимаешь, досталось вообще ни за что!
– Ну как так «ни за что»? – с долей яда в голосе спросил Павел. – Хочешь сказать, что это все не так? Ведь ты же действительно пустил каких-то придурков к себе на дачу!
– И что? Это мое дело – кого хочу, того и селю на своих площадях! И ни перед кем не собираюсь отчитываться. Да и вообще, какие у тебя ко мне могут быть претензии? Я, вроде, не участник ваших собраний – это ахинею написали журналисты. Я им ничего не рассказывал и не собирался, а откуда взялась вторая ахинея про то, что это якобы вы имеете какое-то отношение к моей даче – вообще без понятия. Есть еще ахинея номер три – это уже лично про мои прежние рабочие места, я теперь не знаю, как от нее отмываться буду, и меня это беспокоит больше, чем все остальное, которое написал этот, как его… Чепушилов, чтоб ему на том свете кирпичи жрать и кирпичами же…
Столяров, кажется, начал сбавлять обороты. Ведь был он человеком неглупым и надо думать, понимал, где собака порылась. То есть, наш разговор закончился куда более конструктивно, нежели начался. Павел пообещал лично встретиться и поговорить с Чаповаловым. Вспомнив внешние данные сектанта, я подумал, что журналисту в случае чего может стать туго.
Может быть, не все отождествили меня и некоего «Маслаева» из статьи, но
до ночи мне позвонили только два не очень близких приятеля, будучи в праздном интересе относительно моей религиозно-коммерческой деятельности. Я ожидал, что мне позвонит Бэрримор, но этого не случилось. То ли он не счел нужным уделить особое внимание вчерашним событиям, то ли еще по какой причине, но никакого шума не поднялось.
В наступившее воскресенье мне было не до церковников. Они, кстати (и те, и другие) должны были проводить какие-то особые воскресные мероприятия, поэтому я насчет покера даже не спрашивал. Бэрримор позвонил мне только в понедельник днем, когда заканчивал важный заказ. Американец убедительно просил меня подъехать и выполнить одно небольшое поручение. Голос миссионера был очень встревоженным, словно бы его что-то сильно беспокоило.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тревога Бэрримора стала мне хорошо понятна, когда я свернул с шоссе и подъехал к даче. Сегодня, как и в субботу, здесь устроили пикет. Только сейчас все было более жестко и куда менее приятно. Если в субботу рулить процессом пришли два юноши с горящими взорами и сумели собрать два десятка праздных зевак и дачников-пенсионеров, то сейчас здесь собрались хмурые крепкие мужчины, разминающие мышцы и хрустящие костяшками пальцев, не очень похожие на прихожан евангелической церкви. Мужчин этих было поболе тогдашних ораторов – человек семь или восемь. Их обществу были рады активисты «конкурирующей фирмы» из ДК Островского, числом, наверное, почти в тридцать затылков. Девушек среди них я насчитал немного – в основном тут кучковались крепкие ребята наподобие Павла. Он тоже был здесь. Впрочем, я приметил и Эльвиру. За сборищем наблюдали служители порядка, припарковавшиеся в микроавтобусе в относительном отдалении от дачного забора.
Один из «наших» сектантов, вооруженный мегафоном, громко и уверенно обличал «самозванцев», «волков в овечьих шкурах» и «перерожденцев», которыми он полагал сектантов «залетных». Как мне стало понятно, едва ли не более всего «наши» были возмущены именно чрезвычайно похожим названием, которым именовали себя американцы.
Хрип и вой мегафона разносился над поселком, отражался от фасадов дачных домиков и от стволов многочисленных деревьев. Многократное эхо, лишь чуть уступающее городскому, звонко реверберировало и этим подчеркивало торжественность ситуации.
Дачники из числа тех, которым не нужно было бежать в этот понедельник на работу, кучковались поодаль, сторонясь как пикетчиков, так и стражей порядка. Этих целеустремленных личностей они боялись – наши молодые защитники православной веры были, разумеется, намного ближе им и понятнее. Лидия Степановна тоже была среди этой малочисленной группы, озадаченная и грустная. Я подошел к ней:
– Скажите честно, Лидия Степановна, кому вы звонили на прошлой неделе?
Она шальными глазами зыркнула в мою сторону.
– В антисектантский комитет, наверное? Кто же подсказал-то? – я продолжал вопрошать.
– Это Георгий Чингизович звонил, – послышался надтреснутый голос, принадлежащий тощему деду в тельняшке и бейсболке с надписью «Thai trannies». – Хозяин магазина, во-он того.
Я даже почесал лоб. Какого черта, интересно, этому Семужному понадобилось заниматься подобной ерундой? Человек он деловой, раз лавочку держит, какое ему дело до каких-то межконфессиональных дрязг? Или он побоялся, что воинствующие христиане, как ярые противники курения и пьянства, примутся лишать его потенциальных покупателей?
Вздорная теория, но больше, чем ничего. Пикет между тем продолжался, и конца-краю ему не было видно. Миссионеры, видимо, сочли за лучшее благоразумно отсидеться в доме, несмотря на отдельные призывы «выйти и показаться». Я бы на их месте тоже пятьдесят раз подумал, прежде чем согласиться с предложением. Хотя нет, я бы точно отказался.
– Ну вот, теперь из-за этого лавочника никому тут жизни не будет, – проворчал я и побрел к машине. Делать мне тут было нечего, а если кто вдруг во всеуслышание скажет,