– Для меня это было нелегкое время, – продолжала она. – Все складывалось так плохо. А Роберт Робертс – ну, я слышала, что он женился на девушке из Гейтерсберга. Стоило мне на секунду повернуться к нему спиной, как он и женился. Это же надо! Да нет, я его не виню. Я понимаю – сама виновата. Сама загубила свою жизнь, никто не помогал, а теперь уже ничего не изменишь, поздно. Я установила все переключатели в нужное положение, определила курс и полетела прямиком к крушению.

Крушению, отозвалось эхо в высоком лепном потолке. Бонни сняла с приставного столика тарелку шоколадных печений, обошла с ней девочек, бравших по два-три сразу. Морган резко наклонился вместе со стулом вперед, наставил на Бриндл любопытный, испытующий взгляд, однако она ничего не заметила.

Спустя несколько часов он и Бонни возвращались из кино, тащились по черному, зеркальному тротуару к остановке автобуса. Ночь была мглистая, сырая, более теплая, чем день. Неоновые вывески плавали в радужной дымке, задние огни машин ускользали в туман и, казалось, сжимались, а затем исчезали. Бонни держала Моргана под руку. Ее плащ в складку Морган помнил со времен их первых встреч, туфли на каучуковой подошве издавали при ходьбе что-то вроде пыхтения.

– Может быть, – сказала она, – завтра ты все-таки успеешь снова собрать машину.

– Да, может быть, – рассеянно ответил Морган.

– А то мы уж неделю как автобусом ездим.

Морган размышлял о фильме, который показался ему не очень убедительным. Каждый персонаж был слишком уж уверен в том, как будут поступать остальные. Герой, своего рода двойной агент, строил изощренные планы, основанные на убеждении, что другой, ничего о нем не ведающий человек появится в определенном месте или примет определенное решение, и этот другой неизменно так и делал. Часовые в самые решительные моменты смотрели в сторону. Высокопоставленные чиновники отправлялись обедать точно в то время, в какое отправлялись всегда. Неужели в жизни этих людей Б никогда не случалось вместо А? Морган плелся по тротуару, неодобрительно глядя на свои ступни. Откуда-то из памяти вынырнули наманикюренные, ухоженные руки героя, умело собирающие винтовку из разрозненных частей, провезенных через границу в кожаном кейсе.

Они добрались до автобусной остановки, постояли, оглядывая улицу.

– Как бы нам всю ночь тут не проторчать, – благодушно заметила Бонни. Она сняла с головы защищавший ее от дождя плиссированный пластиковый платок, стряхнула с него капли.

– Бонни, – сказал Морган, – почему у меня нет вельветовой куртки?

– У тебя есть, – ответила она.

– Есть?

– Черная, с замшевыми отворотами.

– А, эта.

– Чем она нехороша?

– Я предпочел бы куртку ржавого цвета, – объяснил он.

Бонни окинула его взглядом. Казалось, она хотела что-то сказать, но потом передумала.

Громыхая, подкатил автобус с золотисто светящимися окнами – целая цивилизация, представилось Моргану, плывущая сквозь вселенную. Автобус остановился, сопя, впустил их. Для столь позднего часа в нем было необычайно людно. Свободных парных сидений не осталось. Бонни села рядом с женщиной в форменной одежде медицинской сестры, а Морган, вместо того чтобы подыскать себе место, остался стоять, покачиваясь, рядом с ними в проходе.

– Я хотел бы красновато-ржавую куртку с протертыми локтями, – сказал он.

– Ну, – сухо ответила Бонни, – локти, я так понимаю, тебе придется самому протирать.

– Не знаю, может, найдется что-нибудь в секонд-хенде.

– Морган, ты не мог бы обойтись без секонд-хенда? Владельцы некоторых вещей, которые ты там покупаешь, умерли.

– Это еще не причина выбрасывать хорошую одежду.

Бонни достала из кармана скомканный «клинекс», вытерла им мокрое от дождя лицо.

– И хорошо бы еще, – добавил Морган, – купить брюки цвета хаки и по-настоящему старую, мягкую, чисто белую рубашку.

Она вернула «клинекс» в карман и некоторое время молча раскачивалась вместе с автобусом, глядя перед собой. А потом спросила:

– Кто теперь?

– Что значит «кто»?

– Кто так одевается?

– Никто! – ответил он. – О чем ты?

– Думаешь, я слепая? Думаешь, не видела это уже сто раз?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Бонни пожала плечами и отвернулась к окну.

Автобус уже ехал по их району. Над входными дверьми домов светились фонари. Мужчина в шляпе прогуливал бигля. Юноша подносил к сигарете девушки зажженную спичку, прикрыв ее ладонями. На сиденье за спиной Бонни разговаривали две женщины в шубках.

– Я думаю, ты уже слышала новость, – говорила одна. – У Энджи муж умер.

– Умер? – переспросила другая.

– Просто взял и умер.

– Это как же?

– Ну, он побрился, намазался кремом после бритья, вернулся в спальню, присел на кровать…

– Но от чего же? Сердце?

– Я же тебе и рассказываю, Либби…

У Моргана возникло неприятное чувство. Нет, уверенность: его ладонь, сжимавшая прямо перед этими женщинами спинку сиденья, до того отвратительна, что они несут полную чушь, лишь бы не думать о ней. Ему представилось, что он видит свою руку их глазами – точно такой, какой ее видели они: узловатые пальцы, жесткие черные волоски, опилки под ногтями. Хуже того, он видел и себя самого, целиком. Ну и жаба! Жаба в шляпе и с бородой. Собственные глаза ощущались им как огромные, горящие, усталые, обремененные гротескными темными мешочками.

– Взял он носки, – с безнадежной интонацией продолжала первая женщина, – стал их расправлять. Один носок оказался в другом, знаешь, как это бывает…

На Моргана она не смотрела, не хотела снова увидеть его ладонь. Он снял ее со спинки, засунул кулаки под мышки. И так до конца и ехал, ни за что не держась, сильно накреняясь при каждой остановке автобуса.

Дома девочки делали в столовой уроки, Бриндл раскладывала на кухонном столе карты Таро. Морган прямиком отправился наверх, в постель.

– Ты вроде бы кофе собирался выпить, – сказала Бонни. И окликнула его: – Морган? Не хочешь чашку кофе?

– Нет, сегодня, пожалуй, не стоит, – ответил он, продолжая подниматься по лестнице. – Спасибо, милая.

Морган вошел в спальню, разделся до термобелья, вынул из лежавшей на комоде пачки сигарету, закурил. Впервые за весь день голова его осталась непокрытой. Лоб выглядел в зеркале прорезанным морщинами, беззащитным. Он заметил в бороде белую прядь. Белую! «Господи!» – произнес он. И наклонился, чтобы разглядеть ее получше.

Может, стоит попробовать, подумал Морган, выдать себя за одно из тех чудес света, что проживают в Советском Союзе, – за стодесяти-стодвадцатилетнего старика, который все еще поднимается в горы со своим козьим стадом? Он приободрился. А что, поездил бы с лекциями по стране, снимал бы в каждом городишке рубашку и показывал публике свою заросшую черным волосом грудь. Журналисты спрашивали бы, в чем его секрет. «Простокваша и сигареты, товарищи, – усмехнулся он в зеркало. И сделал пару хвастливых, гарцующих шажков. – Никогда и ничего кроме простокваши и русских сигарет».