начинал без того, чтобы не спросить их мысленно, и не завершал ничего — чтобы не передать им это мысленно и не порадоваться их оценке. Если что-то слышалось с запада, это звучало для меня как привет. Я целый день прислушивался в этом направлении и отправлял мысль за мыслью вверх в вечернее небо. И летел грохот железной дороги, на локомотивах которой раскачивались мои мысли, чтобы снова и снова отправлять их в сторону дома, как цепь усталых порывов ветра, неохотно, высоко сквозь воздух, и каждый крик хищной птицы звучал, как стон. Пища для меня! Ниточке чужеродности и одиночества не было конца. Я продолжал прясть ее в каждый спокойный час, мрачное удовольствие было прекрасно в этом непланомерном фантазировании, которое все глубже оплетало меня самого и оставляло всех окружающих людей снаружи, в то время как те же нити, которые я обмотал вокруг головы, затягивали и притягивали ко мне деревья и растения, облака и звезды. Это произвольное отторжение близкого и притяжение далекого, это обобществление и завязывание дружбы с далеким богатым миром было, в сущности, все же только скрашивающей экипировкой желанного одиночества».

«Это была странная двойная жизнь, о которой, правда, я довольно хорошо чувствовал, что ей, как всему с двойной душой, не суждено было продолжаться долго, но в которую я на тот момент стремился вплестись все глубже. Это было в высшей степени недешевым, даже неумным разделением моего нутра: лучшее — вдали, мрачный остаток — вблизи. В этом возрасте чувство дома развито слабо, иначе оно должно было бы сопротивляться такому делению. Но так случилось, что я сохранил все глубокое чувствование и все совместное мышление и сопереживание с душевным участием родины, потчевал мое ближайшее окружение механическим поведением, ремесленничеством, всем выученным наизусть. Вся любовь уходила на воспоминания, так что для повседневных действий больше ничего не оставалось».

«Это “кто не ел свой хлеб со слезами” охватывает меня, когда я это читаю или слышу, сегодня, как в первый день, и никогда не утратит своего воздействия. Но я думаю, если бы поэт воспел горестное чувство, которое заставляет нас бояться дневного света, которое заставляет нас проклинать утро и благословлять ночь, которое заставляет нас поэтому бояться покинуть постель, как выход из теплой защищающей хижины в бушующий лес превратностей и опасностей, он бы выразил из глубин намного большего сердца и был бы понят еще намного больше. Там висят платья — не надевай их: ты отказался от встреч с другими людьми! Здесь лежит начатая работа — не трогай этот Сизифов камень: он покатится обратно, как только ты его сдвинешь! Нет другого блага кроме постели, где ты предоставляешь судьбе наименьшее поле для наступления; это моменты, когда ты даже не осмеливаешься вытянуться; лежать, свернувшись, натянув одеяло на глаза, — это дает последнее ощущение безопасности».

В таком продолжительном своеобразном расстройстве дошло до попытки самоубийства, психологическое возникновение которой изображено мастерски.

«Я чувствовал себя вправе в душе путешествовать и надеялся со временем дойти до того, чтобы оставить здесь одну мою смертную оболочку и пребывать душою там, куда ее манило. Работа с ядовитыми веществами в аптеке очень подходила для размышлений о смертельных или лишь усыпляющих средствах. Ничего мне больше не казалось таким внезапным и неподготовленным, как то, что мы называем умиранием. Всегда ли умирание с необходимостью является смертью? Что мы вообще знаем о смерти? Умирание само по себе неминуемо, о смерти, которая за этим стоит, мы не знаем ничего. Как будто освободившаяся душа возносится и летит к милым сердцу местам, где и так пребывают мои мысли. Тогда смерть была бы самым прекрасным, что можно вообразить. Телесно я на четыре года привязан к этому месту, духовно же мир для меня открыт. Почему бы мне не попробовать полететь? Здесь, в каменных кувшинах стоит лавровишня лекарственная, содержащая синильную кислоту, острый запах которой имеет что-то элегантное. Череп над старомодно украшенной “Aqua laurocerasi” не пугает меня, содержание синильной кислоты дистиллята не очень сильное, возможно, ее действие только усыпляющее. Мечта и возвращение, возможно, правда, и умирание. Что мне за разница! Большой глоток и еще один — мне кажется, что при втором я чувствую уже дрожание рук, но я ставлю кувшин, как положено, на свое место и, как во сне, поднимаюсь по подвальной лестнице вверх.

Я пробуждаюсь из своего долгого сна, весь разбитый, голова тупая, но с несомненным чувством жизни». Вокруг него собрались люди, письма лежат здесь. «Первая мысль, которая стала мне сколько-нибудь ясной, — это соображение, что есть еще люди, которым не безразлично мое существование». Но счастливое чувство выздоровления ему еще не дано было испытать. «Разве не я кощунственно накликал эту болезнь? Я начинаю смотреть на свой поступок, как на чужой, и стыжусь его перед чужими, я желал бы, чтобы он остался в тайне». Его охватило столь сильное чувство раскаяния, что он хотел бы убежать от самого себя, и плакал от стыда горькими слезами.

Эти переживания Ратцеля, несомненно, имеют точки соприкосновения с состояниями тоски по родине наших преступниц, с которыми мы познакомимся позже. Однако имеются и значительные различия. Богатые задатки Ратцеля привели к дифференциации движений души, чего мы не найдем позднее. Его наблюдательный ум, его энергия не дали ему погибнуть. Возникновение попытки самоубийства, наполовину желаемого, наполовину нежелаемого, с по-детски наивными размышлениями, очень сходно с аналогично незрелыми ходами мыслей преступниц из-за тоски по родине. Позже мы еще иногда будем возвращаться к описаниям Ратцеля.

Вслед за этим можно привести некоторые места из одного письма, написанного молодой девушкой о своей тоске по дому во время пребывания в пансионе.

«Я вспоминаю, что в первое утро я не могла проглотить даже рогалик, и что мне давалось это с трудом на протяжении всего времени». «Я чувствовала себя такой скованной, что даже стеснялась что-то съесть. Кофе после обеда всегда был для меня самым вкусным, тогда я чувствовала себя относительно лучше всего». «Я чувствовала себя всегда подавленной, считала себя совсем неспособной, чувствовала, что была абсолютно слабее всех пансионерок во всех отношениях, и все же чувствовала, освободись я от того гнета, было бы по-другому». «Собственно, было так, что я опустилась до скотского существа из-за обстоятельств, которые были так смешны. И я ничего не могла с этим поделать». «Спала я всегда хорошо, только просыпалась утром чаще всего до времени, чтобы писать письма. Люди, с которыми я там общалась, оставались мне, в сущности, чужими, поскольку я была совершенно некомпетентна и знала только,