и носить на шее, я бы так и сделала. В те дни я бы превратила все редкие взгляды, которые мама бросала на меня, в драгоценности и относилась бы к ним соответствующе. Я вспомнила про стикер в прозрачном пластиковом держателе и протянула девочке руку, заявив:

– Да, я достаточно храбрая. – И взяла нож.

Поднеся его к основанию ладони, я вонзила кончик в кожу. Девочка протянула чашу. Моя кровь алой лентой окрасила поверхность.

После она поставила чашу обратно под куст гортензии, а когда вернулась, улыбнулась.

– Я – Индиго.

Внутри той чаши, полной молока и сахара, наша кровь смешалась.

Может быть, голубой лепесток гортензии коснулся молочной поверхности, пока наше заклинание напитывалось силой в лунном свете – но так связь меж нами оказалась запечатана. Пусть я не понимала, что именно произошло, но понимала сам факт этого, потому что на следующий день почувствовала, что Индиго ждёт меня. Я чувствовала её так же явственно, как собственный пульс.

Было воскресенье, и моя мать с Юпитером пошли в кино, поэтому я поехала на велосипеде к Дому Грёз. Она была там – сидела на крыльце с книгой в руке, а рядом стояли два стакана апельсинового сока. Меня не просто ожидали – меня были рады видеть. И осознание этого сияло во мне.

Через день мы с Индиго пошли в школу, держась за руки. Во время ланча сидели вместе, а позже тем же днём искали фей в ручье у Дома. Так и потекли наши дни. Когда чаши с молоком и кровью не выманили к нам фей, мы пробовали добавлять мёд, а потом и кленовый сироп. Я даже украла одну из маминых серёжек, чтобы бросить в чашу, надеясь, что украшения придадут сделке привлекательности.

Каждые выходные я проводила в доме Индиго, носила платья не по размеру и браслеты, соскальзывавшие с запястий. По ночам мы посыпали солью подоконники и просыпались в полночь, чтобы съесть сахар из хрустальной чаши. Я пила из её чашки, а она засыпала у меня на коленях, а когда мы заплетали друг другу волосы, то вплетали в пряди подвески.

Время расплавило нашу первую осень в стеклянную зиму, а к весне волшебство нехотя открылось перед нами. Теперь мы видели, что узловатый корень рядом с её домом был заброшенным обеденным столом садового гнома. Тоненький ручеёк за школой был домом русалки с волосами пёстрыми, как грудка воробья.

В то время я всегда искала подходящую валюту для входа в магические миры – особую монету, камешек с идеально круглым отверстием в центре, крыло бабочки с переливающейся пыльцой. Вещи, которые можно было очертить кончиком пальца.

Позже я поняла, что проход в иной мир жаждет того, что отследить и очертить невозможно. Вес громкого прозвища, которое больше не произносится, мягкое горло снов, тихо навещающих из года в год. Чтобы принадлежать Иному Миру, ты должен больше не принадлежать себе самому.

Я знаю это, потому что именно это даровало мне вход. Это не было залитое солнечным светом королевство, где лунный свет можно было черпать ложкой, если дотянуться. Это было пространство, сотканное между мной и Индиго, спектр синего, где мир вокруг нас ткался заново, словно мы были ходячей раной, прожигающей дыру сквозь его чары.

Прошёл год с тех пор, как я протянула руку за ножом Индиго. На наших ладонях были одинаковые шрамы, маленькие бледные ямочки, похожие на шлепки двух одинаковых рыбьих хвостов. Сегодня солнечный свет толстым слоем ложился на деревья. Воздух искрился, тяжело дыша от жары.

Мы с Индиго сидели за обеденным столом, нерешительно собирая головоломку, которая, по её словам, должна стать дверью в королевство русалок, если мы закончим к полуночи. Я взглянула на часы. Пока был даже не полдень – до полуночи ещё далеко.

Вокруг нас сонно гудел Дом. Даже спустя год я так и не сумела привыкнуть к этому месту. Оно восхищало меня, ослепляя сиянием сквозь витражные окна. Каждая комната казалась слишком драгоценной, чтобы находиться в ней, и уж тем более – чтобы похищать её воздух. Я обожала тяжёлые бархатные занавеси, шкафчики, полные хрусталя, бесценные вазы и ложки, выложенные на парадном обеденном столе. Один из десятка человек прислуги полировал их, пока они не начинали сиять, как лунный свет.

– Дому ты нравишься, – сказала Индиго, когда я впервые ступила сюда.

– Откуда ты знаешь? – спросила я, втайне очень довольная.

Она указала на входную дверь с искусной резьбой.

– Видишь? Она закрылась полностью с первой попытки. А она так не делает, если ты ей не нравишься настолько, чтобы удержать тебя внутри.

В тот день мы застряли внутри, хоть и не по собственной воле. Я зевала, глядя на задний двор в окне, на ручеёк, впадавший в реку. Раньше мы попробовали поплавать в этой воде. Она оказалась такой холодной, что пальцы ног у меня тут же свело судорогой. Персонал, должно быть, знал это, потому что на полпути к садовой дорожке кто-то выложил пару толстых полотенец. Я всё ещё куталась в своё.

– Девочки, что вы делаете в доме в такой денёк?

Я подняла взгляд, увидев Тати, стоявшую в дверном проёме кухни. Иногда Индиго мяукала, как котёнок, и обвивала Тати руками, и называла Мамой-кошкой. Тати обожала, когда Индиго её так называла. Она целовала Индиго в лоб, и в такие моменты они правда выглядели как мама с дочкой.

И в такие моменты я старалась на них не смотреть. Моя мать никогда меня так не обнимала. Может быть, и хотела, но каждый раз, когда возвращалась с работы в кассе парома, Юпитер всегда захватывал всё её внимание, и для меня ничего не оставалось.

Тати приблизилась к нам, и Индиго села на стуле ровнее. Когда она замирала так напряжённо и называла Тати «опекуншей», лицо Тати словно закрывалось изнутри. Но в этот момент Тати не видела лица Индиго.

– Весь солнечный свет растеряете, – сказала она, прижавшись подбородком к макушке Индиго и подмигнув мне.

Если не считать разреза глаз и цвета волос, Тати и Индиго были не похожи, хоть Тати и приходилась старшей сестрой маме Индиго. Черты её лица были крупными, мягкими, дружелюбными. Черты Индиго были нарисованы более сдержанной изящной рукой.

– Она далеко не такая красивая, как моя мама, – как-то сказала мне Индиго. – Но я всё равно её люблю.

Мне не нужно было, чтобы Тати была красивой, для того чтобы любить её. Я полюбила её с самого первого момента, когда только вошла в Дом, а Тати притворно