полосу и мастерски посадил её прямо у «Т». Винты ещё крутились, когда я подбежал к самолёту. Распахнулась дверца, и на снег выпрыгнул механик Володя Водопьянов – сын Михаила Васильевича. Задыхаясь от быстрого бега, я только и смог спросить: «Сколько и кто?»

Володя понял меня с полуслова и коротко бросил: «Отец и Коля Коровин». Слава Богу, мелькнуло в голове, что только двое. Подтянувшись на руках, я забрался в кабину и сразу увидел Водопьянова, притулившегося у большого свёртка оленьих шкур. Он тихо раскачивался, поддерживая руками голову, замотанную бинтами, на которых алели пятна крови. Неумело наложенная повязка сползла на самые брови.

– Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?

– Не волнуйся, доктор. Ну, царапнуло немного голову, – успокоил он меня. – Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я подождать могу.

Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых были наброшены оленьи шкуры. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запёкшейся крови.

– Его винтом задело, – сказал Аккуратов. – Ещё бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.

У самолёта послышались громкие голоса.

– Носилки давай, – крикнул кто-то.

Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.

Положение Коровина оказалось серьёзнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена, и повреждён локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалистов и операция в условиях настоящей больницы. Только где взять эту самую больницу? Ведь до ближайшей километров шестьсот, если не больше.

Пока я осматривал Коровина, мой молодой коллега уже помог Водопьянову раздеться, забраться на операционный стол и ввёл противостолбнячную сыворотку.

Я разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну. От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана напрочь. Кровотечение прекратилось, однако меня серьёзно встревожили тёмные, почти чёрные кровоподтёки вокруг глаз, так называемые «очки», которые нередко являются признаками внутренней травмы черепа. Я аккуратно промыл рану перекисью водорода и, к своей радости, при самом тщательном осмотре не обнаружил никаких повреждений костей черепа. Успокаивало также отсутствие следов кровотечения из ушей и носа, а главное, что мой пациент ни разу не терял сознания.

– Ты чего это примолк, доктор? – буркнул Водопьянов. – Говори, что там у меня, не темни.

– Думаю, Михаил Васильевич, ничего серьёзного. Кости целы, только кожу сорвало. Сейчас наложу пару швов – и хоть завтра в самолёт, – сказал я, стараясь придать голосу спокойную уверенность, хотя на душе у меня скребли кошки.

– Только, доктор, не очень старайся, волосы не шибко выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. Мне ведь скоро в Москву возвращаться.

Я поклялся, что волос уберу самую малость, и, наполнив шприц новокаином, собрался сделать укол.

– Ты эти детские штучки брось, – сказал Водопьянов. – Обойдусь без анестезии.

– Ну, Михал Васильич, тогда придётся потерпеть, – сказал я, вонзая хирургическую иглу в край кожи.

Водопьянов только скрипнул зубами, но промолчал. Наконец я наложил последний шов и, облегчённо вздохнув, принялся сооружать повязку, известную под названием «шапка Гиппократа».

– Ну, вот и конец вашим мучениям, Михал Васильич, – сказал я, вытирая лоб. – Теперь надо денёк-другой полежать, и тогда всё будет в порядке.

– Добро, – согласился Водопьянов, – так уж и быть – полежу. Но тебе кровь из носа надо лететь завтра на станцию. Тебя там уже, наверное, заждались.

Уложив Водопьянова на кушетку, я прикрыл его одеялом и, когда он задремал, помчался в домик, где собрались все члены экипажа Титлова и Задкова.

– Ну давай, не томи, Валентин, не томи, – поторопил Зубов Аккуратова, – что же это у вас на станции приключилось?

Аккуратов стал рассказывать:

– Поначалу всё было нормально. Титлов быстро разгрузился и взлетел, а мы, Осипов, я и Комаров – он у Сомова за коменданта аэро- дрома, – решили ещё раз пройтись по ВПП. Трещина, о которой рассказал Комаров, действительно разделила полосу на две неравные части. Нам осталось метров пятьсот. Вполне достаточно. Вернулись мы к машине. Сомовцы к этому времени успели загрузить десяток пустых бочек. Едва мы расселись по местам, как вдруг лёд загремел, и новая трещина откусила ещё сотню метров от полосы. Края её начали расходиться. Тут Осипов дал по газам. Двигатели заревели, и машина пошла на взлёт. Тут Водопьянов как заорёт: «Ребята! Ветер в хвост! Форсаж!»

Ещё немного, и мы бы врезались прямо в торосы. Осипов рванул штурвал на себя. Машина взмыла, как истребитель. Двигатели у Си-47 посильнее, чем у Ли-2, но мощи и у них не хватило. Машина закачалась, с крыла перепрыгнула через торосы, но зацепилась за следующую гряду и рухнула вниз. Что-то грохнуло, и меня прямо вышвырнуло через дыру в фюзеляже в глубокий сугроб. Тут я, наверное, потерял сознание. Очнулся от странного пронзительного визга, словно рядом работала бензопила. Тут я окончательно очухался и вдруг услышал чей-то истошный вопль: «Спасите, горим!»

Я выбрался из сугроба. Метрах в пяти от меня чернел фюзеляж… Грузовую дверь заклинило, и из щели торчала чья-то рука. Я ухватил её за кисть и сам заорал: «Тихо! Самолёт не горит! Освобождай свою руку и выбирайся из машины через пилотскую».

Тут же на лёд выскочил из фюзеляжного нутра Серёга Наместников, радист. Мы зажгли фонарики и бросились к носу самолёта.

Картина, что мы увидели, была ужасной. Оба пилота – Орлов и Осипов полулежали в креслах, залитые кровью. Оба были без сознания. А между ними на полу лежал, тоже без сознания, Коля Коровин, наш бортмеханик. Мы разложили на снегу спальные мешки и на них уложили Коровина и Орлова. Осипов выбрался сам, растерянно вытирая с лица кровь рукавицей. И снова меня поразил странный звук, напоминающий работу циркулярной пилы. Всё объяснилось просто: левый двигатель оторвало и отбросило в сторону, а правый, потеряв винт, продолжал работать, издавая рвущий нервы визг. Я стал вытаскивать вещи из фюзеляжа и вдруг за ящиками у переборки увидел лежащего Водопьянова. На голове его от виска к виску тянулась страшная кровоточащая рана. Он был без сознания. Я расстегнул куртку. Грудь мерно вздымалась. Ну, слава Богу, жив! Уложили Михал Васильича рядком с другими пострадавшими, разыскали в кабине аварийную аптечку, перевязали раненых. Вот, подумал я, – сказал Аккуратов, взглянув на меня, – вот когда доктора нам не хватало, а он за полторы тысячи километров от нас, на