— Да, именно на том основании: не слышу, не чувствую и не понимаю того, чего нет и нельзя понимать.

— А если я понимаю, что ты на это скажешь?

— Спрошу, что именно понимаешь?

— Понимаю их неспешную речь. Распознаю их разные характеры. Учусь их философии. Восхищаюсь их бесстрашию, благородству и нравственности, пока ещё недосягаемой для человека.

— Эвон куда хватил, брат! Поэтические вольности и фантазии далеко тебя уведут. Вот уже поставил ты дерево над человеком, а завтра животное, зверя, скотину возвысишь над нами.

— Зверя — нет! Андрей, не смешивай одно с другим. Зверь обречён, может быть, вместе с грешным человеком. И сгниёт в смраде. А ты ведь слышал, что, когда умирают святые, они не пахнут. Совсем так же, как и деревья! Деревья и есть святые.

— Выходит, по-твоему, твои святые одни останутся жить, а мы, грешные, вместе со скотом неразумным исчезнем с лица земли?

— Вполне возможно, брат! При том направлении развития, какое выбрало человечество, оно, Андрей, вполне способно уничтожить и себя, и скотов своих, и все свои святые рощи и леса.

— И ты берёшься так вот запросто, одним махом определить суть избранного человечеством пути?

— Да, берусь. Это несложно. Мы выбрали путь зверей, Андрюша. Остальное — только в усложнении наших действий. Наш мир человеческий погряз на обслуживании своего звериного начала. И тут уж всё величие наше оборачивается величием наших грандиозных злодеяний, никак не сравнимых с жестокостью даже самых свирепых зверей. А вся сила и гений разума при таком исходе превращается в силу нашего самоуничтожения и в гений неодолимого зла, мучительства и тоски. Называется всё это прогрессом.

— Очень мрачна твоя картина, брат. Не знаю, о каких великих злодеяниях ты говоришь и что значит твоё пророческое замечание насчёт самоуничтожения… Всё темно в твоей проповеди, нерационально и фантастично до болезненности. Столь смело критикуя общее направление нашего прогресса, что бы ты мог предложить альтернативой, Коляня?

— Я мог бы рекомендовать путь деревьев. Только философия Леса способна помочь человечеству.

— И что же эта философия? В чём она заключается? Неужели в проповеди абсолютной пассивности? Как это ты говорил: полное согласие со своим положением, даже рабским…

— Да! В абсолютной пассивности и полном отказе от действий при необходимости проявить агрессивность. И в огромной самоотдаче внутренней работы, направленной целиком на то, чтобы всю жизненную и творческую энергию отдать во исполнение единого закона Леса.

— Что за единый закон?

— Щедрость! Ты посмотри только, как щедры деревья, как нерасчётливо щедры! Сколько сотен пудов яблок родит за свою жизнь яблоня! А сама-то что весит? А неплодородящие деревья возьми! Сколько мощной древесины собирают они в своих стволах и ветвях! Какая масса самого ценного жизненного материала накапливается их многолетней работой! И всё ведь это не для себя Лес накапливает.

— А для кого, неужели для нас?

— Вот именно для нас!

— Чем же объяснить столь бескорыстную филантропию леса, дорогой Коля?

— А чем можно объяснить старания отца, который накапливает имущество для сына?

— И кто отец, кто сын?

— Лес отец, Андрюша. А мы, Человечество, — его сын.

— Очень поэтично, но и только. Убедительности научной не хватает для твоей натурфилософской поэзии, Коля.

— Тебе обязательно нужна научная выговоренность, сухое Аристотелево построение, софизмы. А без этого нельзя? Если истинная сущность даже сама лезет тебе в глаза? Неужели ты не можешь убедиться без логического подхода, ну просто глядя на то, что происходит вокруг?

— В чём убедиться?

— Да ты только зайди в лес и посмотри, как живут деревья, — и сразу поймёшь, что надо делать, чтобы и нам добиться социальной гармонии.

— Интересно! Объясни. Вот это уж действительно интересно.

— Опять объяснить! А ты сам посмотри. У дерева — полное согласие с тем, что выпало на его долю. Оно строит себя, свою жизнь полностью в соответствии с теми условиями, которые для неё предназначены. На свободе сосна растёт широкой, могучей. В красном бору — высокой, стройной. В густой чащобе — мелкою, тонкою, жердеватою до старости. Дерево становится таким, какое оно есть, в полном соответствии с внешними обстоятельствами. И оно не терзается завистью или злобой, глядя на соседей. Оно не воевать с ними желает, а соответствовать друг другу. И в этом желании и качестве они все до одного одинаковы и равны. Вот в чём социальная философия Леса. Поэтому Лес всегда полон жизни, могущества, богатства, он всегда счастлив, Андрюша, и ему жить бесконечно. Ведь каждое дерево счастливо, ты можешь такое представить? И хилая ёлочка, и могучий дуб, и карликова берёзка где-нибудь в северных тундрах. И все они вполне счастливы, хотя нет у них своих князей и правителей. А можешь ли ты сказать, что каждый человек на земле так же счастлив?

— Я думаю, Коля, что привлекательные рассуждения твои порождены не серьёзной работой разума, а праздной игрой ума… — задумчиво потупившись, неохотно выговорил Андрей Николаевич. — Это от одиночества… Ведь ты исключаешь такую очевидность, как внутривидовая борьба растений.

— Боже мой, Андрей! Неужели нам с тобою так никогда и не понять друг друга? Ты только внимательно присмотрись же к каждому дереву леса — неужели ты не видишь, как оно счастливо?

— Что же, выходит, что все твои деревья, какие есть на свете, совершенно счастливы? — криво усмехнувшись, спросил старший брат, а затем вдруг оцепенело уставился на развёрнутую мехом наружу бекешу, брошенную в кресле, похожую на лохматую собаку.

Я разговаривал с ним, горячился и спорил, осторожно и трезвенько думая о том, где же теперь мой славный егерь, не поглотил ли его разлив вместе с железной лодкой-моторкой и что же мне теперь делать, отделённому от всего мира великим половодьем, заточенному на этом кордоне-острове. Мой спор с братом был для меня привычным, я всегда любил подразнить Андрея, разными парадоксами пытаясь расшатать его устойчивые умопостроения; в нём и в егере Власьеве было одно и то же качество, которого недоставало мне, — то были люди, чья духовная жизнь и внешняя, физическая, совершенно совпадали. Оба они были всегда в делах, а любое дело было для них и выражением их духовности, которой, как мне казалось, всё же у них недоставало для того, чтобы ощутить эту единственную нашу жизнь во всей её глубине и полноте.

Андрей Николаевич, как и все дети Тураевы, вернулся после всех университетов и факультетов на землю отческого имения и, получив при разделе усадьбу и пахотные земли, ретиво принялся за хозяйствование. Но, подобно егерю Артёму Власьеву, ему не хватало в доме хозяйки, и он принялся искать её с тем же неромантическим деловитым усердием, как и Артём, который, не зная ещё, кого выберет в невесты, уже заранее договорился с матерью, что та выделит для него при женитьбе корову, а себе возьмёт тёлку от неё. Возможно, подобный ретивый подход к женитьбе и не приводит к особенному трепету и благоуханию брачных чувств, но с жёнами и тот и другой особенно не мудрил, удовлетворился первою же попавшей к случаю невестой, даже не спрашивая у себя, красива она или не красива, нравится ему или не нравится. Тураеву Андрею досталась довольно засидевшаяся дочь богатых соседей, помещиков Шубниковых, и она, Тамара Евгеньевна, избрала трудовую жизнь, стала сельской учительницей, после замужества переехала в Тураевку и продолжала учительствовать в местной приходской школе, где и проработала до самой революции. Она была счастлива тем, что муж полностью разделяет её взгляды на жизнь, и хотя бог не дал ей детей, а страсть к мужу так и не пробилась у неё сквозь её целомудренную стыдливость и его суховатую сдержанность, Тамара Евгеньевна считала, что прожила с ним хорошую жизнь. Другое дело у Ларисы, жены егеря Власьева, — она за два года народила ему двоих детей, а потом, год спустя, однажды задержавшись по летнему времени в деревне, вдруг загуляла и запила с известным вдовцом по прозвищу Жупяк и на кордон больше не вернулась. Детей малых вскоре перевезли к ней в деревню, а Артюха остался на кордоне с коровой, овцами и гнедой кобылой Лыской, для которых надо было в одиночестве заготавливать сено. И, расценивая его судьбу по заботам этого тяжкого для Артюхи сенокоса (когда некому было даже поворошить сохнущую траву в рядках), можно сказать, что ошибкой была его женитьба, — но совсем по-другому представляется, если посмотреть на дело, так сказать, с высот тех дней половодья, когда я был заперт на Колином Доме разливом, словно Робинзон на необитаемом острове.