— Золото близко моете? Оттого и острог не на самом Юконе поставили, а здесь?! А ничего — место удобное.

— От реки дюже далеко, да и нет в ней пользы. Течение быстрое, и хрен его знает, где у нее устье. Твои водоплавающие ничего не узнали?

— Отправили нынче одного на коче, а я сюда. В сентябре известно будет. Но, мыслю, от острога до устья тысяча верст будет.

— Не меньше, — согласился с братом Григорий и разлил по чаркам самогон. Орловы чокнулись и выпили залпом. Закусывать рыбой не стали, Алехан разломал пальцами вытащенную из кармана головку чеснока, им и перебили сивушный запах.

— Наш чесночек, с крепостицы. — Алехан понял вопросительный взгляд брата. — Чуток сохранилось. А что морячки из овощей привезли, так до весны поели — орава-то изрядная стала, еле прокормились. Зато хлебушка вволю — пятьсот пудов зерна да муки столько же. Худо, что попортили много. Подмочили плаванием, или затхлой мучица стала.

— Что сову об пень, что пнем сову — все едино. Что на телегах от Якутска хлебушек до Охотска везти, а там кочами сюда, что из Петербурга. Год нужен, никак не меньше. Оттого из трех пудов два портятся безнадежно. Зерно еще можно на самогон пустить, а с мукой что сделаешь?! Капуста нужна квашеная, морковь, лук — где все это в достатке взять?! Здесь худо растет…

Григорий заскрипел зубами от сдерживаемой ярости. Не сказать чтобы впроголодь жили, но мясо и рыба уже в горло никому не лезли. По ночам яичница даже снилась, с кровяной колбаской, на сальце поджаренная, лучком зеленым посыпанная, да миска с квашеной капустой, антоновскими яблоками сдобренной и маслом постным приправленной. И с огурчиком соленым, что на зубах хрустит, под чарочку анисовой.

— Я говорил с капитаном Игнатом Хорошкиным, что командование принял, бриг до нас довел, — Алехан заговорщицки наклонился над скудным столом, отпихнув блюдо с запеченным в золе лососем. — Брат он нашего Семена, помнишь?

— Помню, — отозвался Григорий, нутром ощущая, что разговор пойдет не просто серьезный, а о крайне важных делах. — Его матросы в Кронштадте смертным боем лупили, но он выжил…

— Государь наш с испанцами лясы точит, чтобы они нашему кораблю препятствий не только не чинили, но и приятственность оказывали. Там на юг их край лежит, Мексикой именуемый. Игнат видел — изобилен зело, что хошь растет. Кукуруза, пшеница, овощи разные. Персики, виноград, цитроны всякие. И много там всего. Им продавали! Чуешь, чем дело пахнет, брате?

— Растолкуй, — только и ответил ему Григорий. Но печенкой почуял, что знает Алехан, что говорит.

— Мягкую рухлядь, шкуры котиков и бобров, мы в Охотск отправим, по уговору с государем. Но половина золота наша — на нее и закупим в Мексике всяких продуктов и хлеба. Бриг в мае уйдет, в сентябре вернется — Игнат умный мужик, он в их Сан-Франциско с местным губернатором толковал, и тот вроде как согласие дал. Я с Игнатом и смотаюсь, грамоту возьмем, все честь по чести сделаем. Рухлядь им ни к чему жарко там. А вот золото?!

— А ведь это выход, — после короткого раздумья отозвался Григорий, — мы питанием себя полностью обеспечим, в три горла есть будем. Стой! Бриг один, а если в Охотске его отберут? Кораблей хороших там нет, сам видел.

— Новость одна еще есть, дюже важная. Игнат с Петром Федоровичем до отплытия самолично беседовал. Государь ему пообещал, что отправит на Камчатку эскадру из нескольких кораблей, и якобы для этого похода аглицкого адмирала пригласили. Весной прошлого года отряд сей должен был отплыть — так что, мыслю, хотя бы пара кораблей должны уцелеть и к августу до нас добраться. Иль на Камчатку, что тоже не худо…

Ларга

— Извольте покушать, ваше величество!

Нарцисс сноровисто заставил барабан мисками, накрытыми салфетками. Петр вздохнул — суровость быта короля Карла Двенадцатого его тяготила, но имидж того стоил. В армии о том разговоры до сих пор ходили.

— Так, что там у нас на завтрак сегодня, Нарцисс?

Он вопросил машинально, прекрасно зная, чем его кормят. Приподнял одну салфетку, другую — невольно закрутил носом. Все из солдатского котла лейб-егерей, не Петергоф, конечно. Женушка до такого нарочитого аскетизма никогда не дойдет — придворные не поймут-с. Зато ему ясно, что с солдат надо требовать соответственно харчу и кормежку контролировать.

В одной миске была набившая уже оскомину желтая кукурузная каша, чуть приправленная маслом. Коронное блюдо в этих краях, недаром местное население мамалыжниками называют. Без привычки трудно ее есть русскому человеку, но приходится, куда деваться, раз другого блюда в меню не имеется. Картофель еще здесь не сажают, рис тем более. Налегают на каши — перловую, что «шрапнелью» в его время в армии называли, ячку, изредка гречку и прочие — зерновые здесь в ходу, сеют помаленьку.

Во второй миске было мяско с подливкой — время от времени каптенармусы забивали приведенные с еще пока не русской, но, по сути, уже и не польской Подолии стада коров или покупали их у местных крестьян. Но последние живут бедно, овощи, фрукты и вино в ходу и дешевы, но так прямо голь перекатная.

Местные господарчики селян своих налогами душат, османы свою долю тоже гребут, на церковь десятину пожертвовали, и что в остатке? Кукурузу токмо и жевать, благо урождается хорошо, солдаты в ней, как в лесу, с касками теряются.

Два сваренных вкрутую яйца, миска черешни на десерт. А еще куски мягкого и пышного белого хлебушка да ломоть ржаного душистого — с пылу-жару прямо из солдатской пекарни. Четыре года прошло, пока их вместе с полевыми кухнями в армию приняли и производство кое-как освоили. Как раз к войне и успели.

В довершение оплетенная соломой бутыль с местным слабеньким винцом, что здесь все прихлебывают вместо кваса, от мала до велика. Но не на одного, рядом за соседними барабанами уместилась неизменная троица сотрапезников — многолетний начальник штаба генерал Гудович, бывший рядом с ним с первых часов гвардейского мятежа в столице, командир лейб-егерского батальона подполковник Рейстер да верный Денисов, что конвоем лейб-казаков заправлял.

— Давай, Федор Иванович, разливай по стаканам! — Петр мигнул на бутылку, и немец проворно, но точно, ни на грамм не ошибся, разлил содержимое бутыли по граненым походным стаканам.

Память великая Петру Алексеевичу и большое от его потомков спасибо. Когда еще царь московский был в Англии, то на судне во время качки озадачился — гладкую посуду держать в руках было затруднительно.

Так и появился и прожил три века неофициальным гербом России и главной ее достопримечательностью ребристый стакан. Сколько их, бедных, уворовала нищая студенческая братия со столовых, буфетов и газировальных автоматов. И в общаге в ходу были только они, безотказные труженики, — и водку налить можно, и чай с кофе, и для опытов использовать…

Но немец это вряд ли знал, да и какой он сейчас, беса лысого, тевтон. Наш, старой веры приверженец — не выдержала серьезной психологической ломки арийская душа.