говоря уже о сохранении хоть какой-то женственности. А ещё меня бесят ублюдки, которые со мной работают.

— Но ведь государство не просто так дало тебе эту работу, оно заботится о том, чтобы такие, как ты, могли принести пользу обществу в это непростое время. Больше работать некому.

— Лучше бы отправили меня на завод, собирать патроны, как брата, а ещё лучше вместо него.

— Ронии нужны не только патроны. В любом случае, если ты хотела избавиться от работы, почему не выбрала менее радикальный способ?

— Не знаю, я хотела, чтобы мои руки оказались залиты кровью, чтобы стать наконец чем-то значительным.

— Что же хорошего в том, чтобы руки пачкались кровью? Быть убийцей ужасно. Это клеймо на всю жизнь, которое терзает тебя изнутри.

— А вас, герр Шейм, оно терзает?

— Конечно. Я плохо сплю, а когда наконец засыпаю, мне снятся кошмары, где я вновь убиваю. Ты и представить не можешь, как совесть стонет каждый раз, когда я вспоминаю, сколько раз грешил. И мне завидно, что у тебя не получилось поставить на себе тавро. Всё-таки ты ещё ребёнок и тебе незачем...

— Я не ребёнок! Не зови меня так! Я вполне себе взрослая женщина! — Я сама не ожидала, что так вспылю оттого, что меня назовут ребёнком.

И уже через несколько мгновений, вспомнив, на кого я срываюсь, я произнесла тихое:

— Извините, герр Шейм.

— Ничего. Иногда полезно высказаться. Меня тоже раньше бесило, когда мой возраст занижали. В любом случае, я лишь хотел сказать, что сохранять душевную чистоту — роскошь, которую мало кто может себе позволить. Я не могу. Да и никто в Ордене не может. Мы, скажу по секрету, даже забыли то, что было нашим изначальным предназначением, а именно борьба за чистоту веры. Вместо этого мы взяли курс на чистоту нации и расовую гигиену. Конечно, это немудрено, исходя из того, что мы боролись с индейцами несколько веков подряд. Тут хочешь не хочешь, а возненавидишь своего врага. Но знаешь, что я думаю? Просто никто не пробовал по-другому. Я хочу попытаться. И знаешь, с чего я начну?

— С чего?

— Поверю тебе. В иной ситуации до тебя бы допытывались, касательно связей с повстанцами, ротхаутами или другой шоблой. Потом бы тебя, скорее всего, посадили или расстреляли. Но наказание не поможет изменить жизнь, оно её сломает. А потому держи! — Он достал из кармана толстый кожаный кошелёк и положил прямо передо мной.

— Это...

— Это всё тебе. Тут хватит чеков, чтобы уехать из страны, купить себе дом, отучиться где-нибудь, ну и в целом устроить себе нормальную жизнь. Знай, деньги эти в абсолюте своём кровавые, но именно они позволят тебе не запачкаться в этой чёртовой стране.

— Я не... они разве не нужны вам?

— У меня ещё много денег. Но все они теперь — лишь бесполезная цветная бумага, за которую я всё ещё могу купить всё что угодно. А вот от судьбы уже, кажется, не откуплюсь...

« Почему ваши дети горбатятся на заводе? Почему они обучаются в этих ужасных центрах пропаганды? Дайте уже им оружие и отправьте воевать за свою свободу!»

Революция ЗАВТРА

Рыбное место

28.11.84

Работа в старом портовом комплексе Старограда — самое тяжёлое занятие во всём чёртовом протекторате, хуже, чем постоянно запылённые и готовые в любой момент рухнуть шахты, хуже, чем вечные стройки, и даже хуже, чем поход в саму Цитадель с флагом Республики наперевес.

Потому что тут ты не только подвергаешь свою жизнь постоянной опасности, таская тяжести на промозглом ветре, ступая по частично обрушенной бомбёжками пристани, в провалах которой плещется колюче-ледяное море, кишащее разного рода морскими тварями, любящими лакомиться мясом неосторожных людей. Нет, тут есть кое-что похуже...

А именно запах, запах чёртовой рыбы, что, как по мне, хуже любых мук, приготовленных нашим душам самой Лилит. Ибо со временем он не просто крепко-накрепко впивается в ноздри, он впивается в самый мозг, его подкорку, кроша весь мир вокруг.

Да и ты сам, в итоге, становишься разносчиком этого запаха, ибо он сливается с твоей душой, превращая обыденные дела в абсолютно тошнотворный ритуал. Так, любая еда начинает отдавать рыбой, и на вкус, и на запах. Да что там еда... Даже простую воду становится невозможно пить и приходится заливать в себя силой, лишь бы только не умереть от обезвоживания. Всё вокруг пропитано этой чёртовой тухлой рыбой.

И только одна вещь сможет спасти из этих адских кругов, а именно блажь, дурман-трава, «вечный покой», называйте, как хотите. «Берег скорби» с самого начала войны производит эту блаженную смесь где-то на островах в океане, а затем свозит всё в свои точки распределения, такие, как этот порт, где мы, в свою очередь, распределяем её между посредниками, ну и себе самую малость оставляем, в том числе, и в качестве пайка рабочим.

Совсем немного на каждого, чтобы отстраниться от окружающего кошмара и разрухи и окрасить всё вокруг в лживые, но всё же яркие цвета, не превратившись при этом в овощ, витающий в мире иллюзий. Даже я, начальник порта и, по совместительству, главный по транспортировке смеси человек, который прекрасно осведомлён о том, как именно она действует на организм тех, кто её принимает, не могу отказать себе в удовольствии принять блажи после тяжёлого трудового дня.

А работа у меня и правда непростая. Людей просто катастрофически не хватает. Я отправлял запрос коменданту, просил его выделить хотя бы пару десятков крепких ребят, а он лишь отмахнулся от меня, словно доставка иностранных товаров и продовольствия — менее важная работа, чем копание в шахтах и стрельба по людям. В конце концов, когда в шахтах добывают этот их «очень важный» минерал, его самосвалами привозят именно сюда, чтобы отправить заграницу. Да ещё и смеют потом предъявлять мне, почему погрузка затягивается на несколько дней!

А ещё это воровство! Сколько солдат день ото дня «патрулирует» каждую улочку этого мегаполиса, вместо того чтобы всей гурьбой охранять только важные объекты. Неужели Салем так боится упустить восстание, что позволяет себе так разбрасываться людьми? Его сложно будет не заметить, если оно вдруг случится.

Особенно высокий шанс того, что оно произойдёт, если людям так и не дойдёт еда, которая ещё с конца войны гниёт