Манон вдруг смутилась, снова что-то пораскапывала в сумке, подозрительно посмотрела в мои невинные глаза и продолжила:

— И вот появляется в этом клубе новый тренер — не мачо, просто студент, притом из Москвы. Учится с сыном этой моей подруги чуть ли не на одном курсе в университете, а по вечерам уроки дает. Он в России, как оказалось, второе место среди бальников в классической программе занимал, но родители были категорически против такой карьеры и отправили беднягу в Лондон. Там какая-то история с экстази случилась, и вот от греха подальше родители его к нам в Карлов университет определили. Мальчика на танго поставили. Приходит подруга на урок, а там вместо жгучего Синклера, с которым она уже полгода танцевала, этот ребенок. Синклер — южный человек, наполовину араб, наполовину испанец. Все женское население клуба, а там, надо сказать, только такое и есть, по Синклеру с ума сходит. Ну и подруге он тоже нравился, даже в кафе пару раз ходили. Он так неназойливо, между делом, умел создать, как это у вас в психологии называется? Сексуальное напряжение? Очень подруга расстроилась. Пошла к администратору, пол-урока выясняла взаимоотношения, а мальчик так спокойно сидел на венском стуле, обняв спинку и смотрел в окно. В конце концов ей стыдно стало, вроде бы как она именно с ним заниматься не желает. Извинилась, и встали они в позицию. Музыку им включили вот эту самую, «Либертанго». Мальчик сказал, что для знакомства он просто хотел бы станцевать произвольно, чтобы понять, куда двигаться. Подруга про себя еще посмеялась, мол, чему ее ребенок научить может. Но тут музыка заиграла. Он ей руку на талию положил, и все пропало. И в прямом, и в переносном смысле. Все: зал, деревья за окном, муж в припаркованном под деревьями BMW, итальянская кухня в новую квартиру, спа-капсула в новую клинику, Синклер… Она тоже пропала, растворилась в танце, в музыке, в этом мальчике… Глупость, правда? Сколько лет было между ними? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять?

Манон замолчала. Она сидела очень прямо и сосредоточенно смотрела на блюдце, будто медиум, ожидающий ответа. Я невольно тоже сконцентрировал внимание не несчастном блюдце, и, может быть, оно и рассказало бы нам что-нибудь, если бы Манон не мешала, беспрестанно переставляя и перекладывая салфетки, сахарницу, ложку — все, что попадалось ей под руки. Руки у нее существовали как бы отдельно от всего прочего тела, порхая над столом, будто беззаботные бабочки. В конце концов несчастное блюдце утратило всякую надежду на связь с потусторонним миром и, расстроившись от встречи с бабочками, стало медленно сползать с края стола, устремляясь в бездну. Я неловко вскочил, пытаясь спасти неповинное блюдце, но возраст ли, волнение ли оставили блюдце без шансов, и оно последовало за познакомившей нас чашкой.

Манон вдруг встала, положила на стол деньги, взяла сумку и, скорее всего, так бы и упорхнула из моей жизни, да — спасибо зиме — замешкалась, собирая из разных углов кафе пальто, чемодан, «Луи Виттона», шарф, перчатки… В конце концов она решила прихватить и меня.

— Вы поможете. — Никакого вопроса в конце фразы не полагалось.

Манон указала на чемодан и стремительно двинулась куда-то. Я едва успел вручить раздраженному официанту чаевые, прихватить свой саквояж и с неподобающей прытью устремился вслед. Честно говоря, я уже и не вспомню, когда я в последний раз бежал за женщиной, переживая отчетливый ужас от вероятности потери. При этом я катил за собой весьма объемистый «Самсонит», мой саквояж казался мне необычайно тяжелым, а перекинутое через руку пальто тянуло на медвежью доху. Задыхаясь, я был вынужден остановиться, проклиная собственную эмоциональную лабильность. Она уже опомнилась и шла мне навстречу.

— Простите, бога ради. Что-то я сама не своя. Это все погода. Давайте мне чемодан. Я, пожалуй, домой поеду, не так уж мне и надо лететь.

Манон снова улыбнулась. Я ощутил щемящее чувство потери, будто я был связан с этой женщиной долгими годами, будто наши жизни шли рядом давно и внезапно связь обрывалась.

— Манон, умоляю вас, не бросайте меня вот так, я же спать не смогу, буду мучиться, чем же там история с вашей подругой завершилась.

— А, это… Она не завершилась. Или завершилась? Не знаю.

Манон задумчиво склонила голову набок, отчего-то напомнив мне павлина, посмотрела на часы, на снег за окном и сказала:

— Ну ладно, вы ведь все равно сегодня уже не улетите.

Действительно, на табло наблюдалось полное отсутствие разнообразия — напротив всех рейсов стояли таблички «delayed», и, пока мы беседовали, задержки эти переместились на следующие сутки. Аэропорт опустел. Я поспешил к администратору, получил купон на заселение в ближайший отель и с радостью и удивлением обнаружил терпеливо ожидавшую меня Манон.

— Хотите пойти со мной в клуб? Я вас с Синклером познакомлю. И вообще, нужно же вам попробовать станцевать танго?

Что-то поменялось, кофейные глаза посветлели, и в них прыгали чертики.

— А еще я вам могу показать пичисиего. Слышали о таком?

Конечно, я ничего про пичисиего не слыхал, что позволило мне сделать вид, что именно пичисиего послужил причиной моего странного и несообразного возрасту поступка — я поехал с Манон в данс-клуб. Мы ехали на такси по зимней Праге. Манон куталась в шарф, я ругал себя за навязчивость и более всего за ненужный и вредный вихрь, поднимавшийся от середины тела к сердцу и захватывающий дыхание. Сколько же лет было между нами? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Манон взяла меня за руку, отчего вихрь превратился в ураган, довольно бесцеремонно потрясла ее и сказала:

— Только вы пообещайте, что станцуете со мной, непременно станцуете!

— Обещаю, если вы мне скажете, куда вы не полетели.

— Туда же, куда и вы!

— Неужели в Лондон?

— Не совсем, но планировалось, что я проведу в Лондоне пару дней, дождусь кое-кого, а потом в Буэнос-Айрес. Я подумала, что мне надо именно там станцевать мое последнее танго.

— Ну, до последнего танго вам, милочка, далековато, а вот то, что мы вместе летим, это, знаете ли, судьба!

— Не знаю, летим ли? По крайней мере, в себе я уверена все меньше.

Таксист довез нас до Виноград. Я узнал район, так как у университета здесь гостиница для приглашенных профессоров, в которой я проскучал всю предыдущую неделю. Мы вышли возле перегруженного деталями постбарочного здания, зашли за угол и увидели горящую розовым светом вывеску: «Данс-клуб „Пичисиего“». Манон взяла меня под руку и, оставив чемодан на тротуаре, торжественно ввела в помещение. Что за суета возникла кругом! О, Манон! Ах, Манон! Ну, Манон! Восторги продолжались минут пятнадцать, после чего последовало знакомство с Синклером, воссоединение с чемоданом и распитие вредного мне кофе.

Синклер и впрямь оказался штатным сердцеедом, а взгляды, посылаемые им Манон, пробудили во мне давно забытые чувства. Уж я и не знаю, что мне было более любопытно в тот момент — женщина, неведомый пичисиего или мое странное поведение.

Манон наконец решила меня представить.