Издалека, от самого аптечного поворота, был слышен бой большого барабана. В городишке каждая смерть была на виду. Процессия обычно двигалась часами по улице Ленина. Медные трубы оркестра слепых сзывали едва не половину города.

Распухший покойник, подпертый высокой подушкой, сидел в гробу, смотрел косыми, заплывшими глазами-щелками, плыл над толпой китайским мандарином.

Женщины в белых халатах, с притворно-скорбными лицами, несли пятнадцать увитых лентами хвойных венков, как пятнадцать гербов союзных республик.

В похоронной толпе на меня наскочил небритый бродяга в солдатской шляпе Среднеазиатского округа. Из рваной сандалии торчал грязный, гнилостный палец. Я узнал в нем одноклассника Славку, ставшего учителем Вячеслав Михалычем. Он опустился, навсегда угорел от выпивки, изгнан отовсюду, теперь назывался Славка-алкаш или Молотов.

– Отстегни треху, старичок, хорошего человека помянуть.

– А кто это?

– Да Володька Чеченкин из девятого «Б». Главврач. Пришел в пятницу из больницы: «Мать, дай пообедать. Мать, чтой-то плохо мне. Пойду прилягу». Прилег и помер. Сердце.

Так это Володя Чеченкин? Неужели вот этот величавый мертвец и есть Володя Чеченкин?..

Мы гуляли с ним по вечерам. Двадцать пять лет назад. По розовой Володиной ладошке полз лакированный майский жук. Вот он поднял твердые каштановые надкрылья и загудел. Цвела сирень, гудели майские жуки, и все было еще впереди.

Володя устраивал химические турниры. Он был первый химик и готовился в медицинский.

– А как реакция серебряного зеркала? – спрашивал Володя. – Счет один-один. Теперь твой вопрос.

Вокруг гудели майские жуки…

– Так отстегни треху, старичок.

Трехи не было. Я отстегнул пятерку. Молотов потрусил расслабленной клячей к магазину.

По одичалому от пьянства, бревенчатому городу двигалась похоронная процессия. Из орущей алюминиевой трубы на телеграфном столбе хлестало пропагандой, и она сливалась с похоронным маршем. Слепцы с медными трубами нестройно двигались по улице Ленина. Было страшно и нелепо.

После смерти отчима мать переехала жить ко мне, и вот я оказался бездомным в родном городе. Переступил было порог гостиничного номера, да поворотил лыжи. Номер с двухэтажными шконками напоминал казарму. Запах пыли, пота и табака.

В каком-то беспамятстве прибрел я к дверям Клавдии Васильевны. Хоть двадцать пять лет прошло, а знал: всегда найдется для меня у этой доброй души раскладушка с простынкой за ширмой в коммунальной комнатенке. И всем поделятся со мной.

– Оградку вам теперь не найти, – сказала Клавдия Васильевна, выслушав мою историю. Как она постарела. Что время делает с человеческим лицом. – Вон у моего соседа Николая с могилы его матери тоже оградку украли. На водку. По всем кладбищам искал. Вроде нашел. А поди докажи.

– А что, кладбище не охраняется?

– Сторожихе восемьдесят. Разве углядит? А полноценный человек за шестьдесят рублей не пойдет среди могил жить. Там ведь опасно. Мужики пьют прямо на могилах. Бывает, и грабят на кладбище… Да что же это я? Сейчас чайничек взогрею, у меня и копченая колбаска есть: дочь из Москвы прислала.

Она сбегала на кухню, стала накрывать на стол.

– А что, в тутошних магазинах по-прежнему хоть шаром покати?

– Водка да бормотуха. Надеемся на подъем Нечерноземья. Большие средства отпущены.

– Сколько можно питаться воздухом, начиненным обещаниями, дорогая Клавдия Васильевна?

– И это говорите вы, гордость школы, – возразила она гневливо, – и какой вражина это вам нашептал!

У нее были круглые, бездумные глаза закоренелой отличницы. Тридцать пять лет она преподавала детям отъявленное вранье: «Матрос Железняк сказал: караул устал, Учредительное собрание распускается…» С невозмутимой совестью повествовала о великих пятилетках, десяти сталинских ударах, проводя мимо жизни одно поколение за другим.

Лет до сорока проходила в девичестве, а под занавес бабьего веку понесла от бравого лейтенанта, ученика вечерней школы. И вот теперь, выйдя на пенсию, сидела в чистенькой комнатенке и все ждала писем из Москвы от дочери-инженера.

Я молча пил чай с твердой колбаской.

– Но ведь вы были такой способный, такой умный, – говорила она, садясь напротив. – Помню, как вы читали Маяковского на экзамене, стекла дрожали.

– Это называется не умный, а горластый. Умного человека должно тошнить от поэмы «Хорошо».

– Вы хотите сказать, что все ваши учителя были дураки? – спросила она как-то печально.

– Помните ли Светлану Сергеевну? То было в пятидесятом. Она прочитала в десятом «А» стихотворение Клюева. В пятьдесят первом она умерла в Магадане. Нужно было быть глупым. Необходимо. Иначе гибель. Умный человек не может утверждать: «Повесть о настоящем человеке» – литература.

– И это говорите вы, гордость школы, – все твердила она. – Вечная ленинградская оппозиция. Это вы ленинградского духа набрались. Но я вас все равно люблю… И вот что я с оградкой придумала. Идите на мехзавод к Юре Гришину. Он там начальником цеха. Помните Юру Гришина?

Помнил ли я Гришина? Он был «пружинистый плюшевый лев». На школьных танцах, покуда я томился в толпе замухрышек и комплексантов, Юрий Гришин смело направлялся к хорошенькой англичанке и фигурял с ней в танго из кинофильма «Моя бедная любимая мама». Потом он уводил ее в коридор и, поставив стройную вельветовую ногу на тубарь, общался, уронив в ладонь голливудский подбородок.

Когда он играл в пинг-понг, делал крученую подсечку, напевая что-нибудь из Луи Армстронга, – то был не пинг-понг, а балет.

В городском саду, сдувая пену красивыми губами, он медленно потягивал пиво. Отставив кружку, небрежно выволакивал из заднего джинсового кармана пачку «Мальборо», прикуривал от американской зажигалки (подарок брата, ходившего в Швецию на «Росомахе»).

Такие люди нужны, говорил я себе. От них родятся красивые дети, с глазами цвета конского каштана. Да и как я могу состязаться с ним, если его джинсовая нога с меня ростом?

Электрические часы на заводской проходной показывали десять минут второго, когда вышел Гришин. Он все еще был фотогеничен, но его нельзя было уже снимать крупным планом. Голливудские черты подзатянуло салом. Да и цвет лица был странным: оно было как бы закопченным изнутри. Правый глаз был красен: следствие недавнего кровоизлияния.

– Тебя не узнать, – сказал он, вяло пожимая руку.

Он отвел меня за доску почета.

– Про оградку знаю – Клавдия звонила. Три на три годится?

– Вроде бы.

– Сто долларов с доставкой на могилу.

– А не дорого?

– Пятьдесят вперед, остальные в среду. К часу у проходной.

Я отстегнул ему пять червонцев.