— Вот почему я тебя прошу время от времени навещать эту бедную Кору Ламенэр, — сказал месье Соломон после минуты молчания. — Нет ничего печальнее б/у, Жанно. «Бывшие» во времена Французской революции, — ты, может, о ней слышал, — это те люди, которые перестали быть теми, какими были прежде. Они потеряли молодость, красоту, любовь, мечты, а часто и зубы. Вот, например, молодая женщина, ее любили, обожали, ее окружали поклонники, все ею восхищались, и вдруг она оказывается б/у, все теряет, становится как бы другой, хотя она все та же. Раньше стоило ей появиться, как все поворачивались к ней, а теперь, когда она проходит, никто не смотрит ей вслед. Она вынуждена показывать старые фотографии, чтобы доказать, что она кем-то была. У нее за спиной произносят ужасные слова: «Говорят, она была красива, говорят, она была знаменита, говорят, она была кем-то». Так приносите ей цветы, чтобы она вспомнила. Надо относиться…

— С жалостью?

— Вовсе нет. С почтением. То, что прежде называли «уважение к личности». Жалость всегда унижает, в ней есть доля снисхождения. Мне мало что известно про эту мадемуазель Кору, помимо того, что она испытывала слабость к темным личностям и причинила много горя одному моему другу своими ветреными любовными похождениями, но все мы всегда повинны в том, что не приходим на помощь тем, кто в опасности, а чаще всего мы даже не знаем этого, так что, если мы случайно узнаем, что кто-то в тяжелом положении, как, скажем, эта дама, о которой мы говорим, над сделать все, что в наших силах, чтобы ей помочь жить.

На следующее утро я купил большой букет цветов и отправился к ней. Я позвонил, мадемуазель Кора крикнула: кто там? А когда я сказал, что это я, она с удивлением открыла дверь. Она была еще не одета и приличия ради запахнула свой пеньюар.

— Морис!

— Это Жанно, — сказал я со смехом, она меня с кем-то спутала. Она поцеловала меня в обе щеки, а я отдал ей цветы. Я купил полевые цветы, они выглядят более естественно. Радио передавало рекламу. Она впустила меня и пошла выключить приемник.

Она была оживлена и, как всегда, мило двигалась по комнате, опираясь одной рукой о бедро, хотя в ее возрасте этот жест напоминал немного проститутку. Она, видно, прежде была очень уверена в своем женском баянии, и это ощущение у нее сохранилось. Получалось странно: стоило ей обернуться, и она сразу превращалась в старую женщину. Она улыбалась от удовольствия, глядя на мои цветы, вдыхала их запах, закрыв глаза, и когда она вот так прятала лицо в букет, никто не подумал бы, что она из довоенной эпохи. Времени подлости не занимать, оно сдирает с вас кожу, хотя вы еще живы, как убийцы младенцев тюленей. Я подумал об уничтоженных китах, и знаю почему: потому что это самое крупномасштабное истребление. Она посмотрела на меня очень веселыми глазами, и я был благодарен месье Соломону за то, что он о ней подумал.

— Жанно, как мило с твоей стороны! Только не надо было, это же безумие!

— Это для вас, мадемуазель Кора, значит, никакое не безумие. Она снова поцеловала меня в обе щеки, и они стали мокрыми, но я не шевельнулся — не хотел, чтобы она заметила, что я их вытираю.

— Что ты стоишь, входи.

Она пошла поставить цветы в вазу, потом усадила меня на белый пуф, который вы уже знаете, рядом с красной рыбкой в аквариуме.

— Зачем держать красную рыбку, мадемуазель Кора, ее даже погладить нельзя. Она засмеялась.

— Всегда нужно иметь что-то меньшее, чем ты сам.

На стене висела старая афиша «Имперские незабудки» с Ракель Меллер.

— Ты ее знаешь? Она была моей приятельницей, Ракель тоже помогала молодым. Хочешь сидра?

— Нет, спасибо, не хочется.

Она очень сосредоточенно расставляла цветы в вазе. Не знаю почему, но в эту минуту она мне напомнила мать, которая причесывает своих детей. Ей надо было бы иметь детей, маленьких детей вместо красной рыбки.

— Знаешь, я занималась твоими делами, звонила друзьям. Они тобой заинтересовались.

Она думала, что я из-за этого пришел и принес цветы. Прекрасная фотография молодой мадемуазель Коры стояла на этажерке.

— У вас теперь волосы цвета красного дерева.

— Каштановые, говорят «каштановые», а не цвета красного дерева. Эта фотография была сделана сорок пять лет назад.

— Вы еще очень похожи на себя.

— Об этом лучше не думать. Дело не в том, что я боюсь стареть, от этого ведь никуда не денешься. Но я очень сожалею, что не могу больше петь. Петь для публики. И это очень глупо, потому что тут важен ведь голос, а не все остальное, а голос мой ничуть не изменился. Но что поделаешь…

— Могло быть хуже. Поглядите на Арлетти. Ей восемьдесят лет.

— Да, но у нее куда больше воспоминаний, чем у меня, ее карьера была куда более долгой. Фильмы с ней еще показывают по телеку. Ей есть чем жить, думая о прошлом. А моя карьера так быстро оборвалась.

— Почему?

— О, война, оккупация, все это, вместе взятое. Мне не хватило двадцати лет.

Пиаф в пятьдесят лет пользовалась всенародным признанием, была гордостью нации, а когда умерла, ее провожала вся страна. Я была на этих похоронах. С ума сойти, сколько там было народу. А у меня все кончилось в двадцать девять лет. Как говорится, не повезло. Может, мне удастся записать пластинку, во всяком случае, об этом сейчас идет речь. Нас должно быть несколько человек, чтобы попытаться возродить ту эпоху, те годы, от тридцать пятого до тридцать восьмого, прямо перед войной. Этакое ретро. В моем возрасте трудно снова начинать, теперь без рекламы, без телека, без фотографий ничего не сделаешь, а на фотографиях все видно. Больше всего шансов у меня могло бы быть на радио.

Я издал какой-то неопределенный звук, как бы частично опровергая ее слова, но на самом-то деле спорить тут было не о чем, на ее лице было видно, что по нему проехались «грузовики жизни». Я позаимствовал это выражение «грузовики жизни» из известной пластинки Люка Бодина — большей правды о шоферах дальних маршрутов я нигде не слышал. Я сам одно время работал таким шофером в одной транспортной конторе, и этот диск часто передавали для тех, кто ехал ночью.

Мадемуазель Кора села на софу, поджав ноги, и начала говорить о моем будущем.

— Главное — не проявлять нетерпения, Жанно. Чтобы чего-то добиться, понадобится, возможно, немало времени. Конечно, надо немного удачи, но удача как женщина, ее надо уметь желать. Все складывается как нельзя лучше. Мне как раз необходимо чем-то заняться.

Я чуть было не ляпнул глупость. Чуть было не спросил, не было ли у нее детей. Это первое, что приходит на ум, когда видишь пожилую даму, которая живет одна с красной рыбкой. Но я вовремя опомнился, ничего не сказал и внимательно слушал ее рассказ о том, как я стану звездой экрана и сцены. Я не знаю, верила ли она сама в это или говорила только затем, чтобы я снова пришел. Она боялась, что иначе она не представляет для меня никакого интереса. Она чувствовала себя виноватой в том, что ей нечего предложить, — от этой мысли у меня прямо живот схватило. Виноватой в том, что она стала старой калошей и ни для кого не представляет больше интереса, и ей хотелось, чтобы ее простили! Подумать только. Я готов был убить от бешенства кого-нибудь, как эти типы из Красных бригад, но только действительно виноватого, а не случайную жертву. Я сидел, хлопал глазами и улыбался своей известной улыбкой человека, которому на все наплевать. Чак называл это моей защитной мимикрией, как солдаты носят в джунглях пятнистые костюмы, чтобы их сразу не убили. В конце концов, сделав из меня Габена и Бельмондо, она умолкла, затеребила прядь на лбу, нервно засмеялась и сказала: