— Ну, здесь-то у вас наверняка и душевая, и туалет внутри — не на улицу же детей гонять, — возразил Крячко.

— Вот тут-то она и мылась потихоньку от мужа — ему же дисциплина важнее всего! Как же так? Его жена будет привилегиями пользоваться!

— Да, суровый был человек, — покачал головой Стас.

— И не говори! И на язык невоздержанный! Скажет, бывало, а потом небось сам сто раз пожалеет, а виду не показывает! Резкий он был, вот! — подобрала она нужное слово.

— Ох, как мне все это знакомо, — рассмеялся Крячко, подумавший в этот миг о Гурове. — А отомстить ему никто не пытался?

— Нет, а ведь следовало бы. Однажды так человека опозорил, да еще перед сыном, что даже мне вспоминать неудобно, — начала она и осеклась, но тут же быстро добавила: — Да и других тоже!

— Знаете, если бы кто-нибудь меня перед сыном опозорил, я бы ему морду набил! — заявил Стас.

— Да стал бы Егорыч с ним, калекой, связываться! Только себя позорить! У Палыча же левой ноги до колена не было — в первую чеченскую потерял! Потому и из армии ушел. У него и пенсия военная была, и инвалидность!

— Так это он Илью Егоровича перед Михаилом опозорил? — воскликнул Стас.

Поняв, что проболталась, старушка отвернулась и засопела.

— Ну, мне-то можно сказать, — начал уговаривать ее Крячко. — Я вчера у Ильи Егоровича дома в гостях был, очень душевно мы с ним посидели, за жизнь поговорили. И с сыном его я знаком. Ну, чего страшного случится, если вы мне расскажете? Все уже быльем поросло!

Кастелянша колебалась: с одной стороны, и поделиться хочется, а с другой стороны, Егорыч не тот человек, с которым можно шутки шутить.

— Честное слово, я никому ни звука, ни ползвука, — торжественно сказал Стас.

— Ну, ладно, — согласилась наконец старушка и начала еле слышным шепотом рассказывать: — Удобства-то у нас тут и правда все в доме, и канализация есть, только уходит-то все в выгребную яму. А это ведь и из туалета, и из душевых, и с кухни! Представляешь, сколько получается? Так что чистить ее надо постоянно. А случилось это в году, чтобы не соврать, 1999-м, то ли в мае, то ли уже в июне. Окна, сам понимаешь, настежь. Егорыч-то хоть и дело тогда уже свое создал, но по-прежнему работал. Далеко, правда, уже не ездил, по городу больше. Вот и приехал он в тот день да с сыном, а тот ему всегда во всем помогал, вот и вырос таким, что ни в чем отцу не уступает! А Палыч-то как раз двоечников у себя в кабинете собрал и ну их песочить! Что, мол, учиться надо! Тут-то он Егорыча и увидел. Подтащил мальчишек к окну, на него показывает и говорит, что это, мол, их будущее! Что этот человек, Егорыч то есть, никогда ничему не учился, вот и приходится ему в дерьме возиться, а если бы учился, мог бы стать инженером или врачом. И сын его, видимо, тоже ничему учиться не хочет, вот и станет тоже выгребные ямы чистить.

— Ну, за такое я бы точно морду набил! — сквозь зубы процедил Стас.

— Вот тебе истинный святой крест, — перекрестилась старушка, — все от первого до последнего слова сама слышала. Егорыч только посмотрел на него и отвернулся, а Мишка чернее тучи стал и крикнул: «Еще посмотрим, что из кого выйдет!»

— Так это, наверное, Егорыч и поспособствовал тому, чтобы он отсюда уехал? — предположил Крячко.

— Да никто Палыча не выживал! — отмахнулась она. — Сам понял, что не его это — с детьми работать. У нас же… Господи, в каком же году это было? А в 2004-м, в конце сентября, восемь мальчишек отсюда сбежали — видать, муштры не выдержали. Побольше месяца где-то болтались, а потом вернулись — куда им в зиму деваться-то? Больные все были, страшно вспомнить. Лизонька-то над ними ночей не спала, выхаживала, да и все мы ей помогали. Вот после того случая Палыч заявление и написал! Как детишки выздоровели, так они и уехали, а уж где они сейчас, не знаю. Лизоньку вот часто вспоминаю — светлая она была девочка!

Распрощавшись с кастеляншей и клятвенно заверив ее, что он никому ни о чем не проболтается, Стас вернулся в райуправление и с порога заявил Гурову:

— Справочно сообщаю, что бывшего директора детдома никто из города не выживал, он сам уволился после того, как в сентябре 2004-го у него, военной муштры не выдержав, восемь мальчишек сбежали. Где-то через месяц они, правда, вернулись, больные и несчастные, вот после этого он заявление и написал. Так что нечего старика демонизировать. — С этими словами он забрал со стола Льва несколько дел и, усевшись за свой, стал их смотреть, уточнив при этом: — Ну, что? Берем период с осени 2003-го по весну 2006-го?

— Для начала — да, а там видно будет, — ответил Лев. — Слушай, сходи, пожалуйста, в магазин и купи хоть обедов быстрого приготовления — кипяток-то тут найдется.

— Сумки привезли? — поинтересовался Стас.

— Да, у Косарева стоят.

— Ну, чтобы моя жена да ничего не положила? Такого быть не может! — уверенно заявил Крячко.

Он ненадолго вышел и вскоре вернулся с увесистым пакетом.

— Ну, что я говорил! А чай я сейчас раздобуду.

Пока он, по его собственному выражению, колотился по хозяйству, Гуров проводил грубую сортировку заявлений — откладывал в сторону те, которые ни с какой стороны их интересовать не могли, то есть касавшиеся детей, стариков и подростков. В результате осталось всего несколько папок, но и большую часть этих «потеряшек» невозможно было притянуть к их делу — рост был не тот, что у потерпевших, а из оставшихся пяти никто не подходил. Так что к тому моменту, когда Стас накрыл на стол, Лев уже все закончил.

— Пустышка, — сказал он, наливая себе чай.

— Из всей этой кипы? — удивился Крячко.

— Работница фермы поехала в город за покупками и пропала. Скажи, откуда у нее старинные серьги и браслет с бриллиантами, даже если предположить, что золотые часы и колечки она купила на свои кровные? — спросил Гуров.

— Да, как-то не вяжется, — согласился Стас.

— И остальные в том же духе: рабочий с мебельной фабрики, продавщица из магазина…

— Эта могла, — возразил Крячко.

— Книжного магазина, — уточнил Лев, и Стас тут же поднял руки вверх, показывая, что сдается. — Домохозяйка, мать троих детей, у которой муж шоферит, и алкаш, заявление на которого подала мать. Если отталкиваться от возраста, то это все! Будем ждать, что к вечеру принесут.

Они поели, Крячко хозяйственно прибрал остатки, а вот делать им было пока нечего, и Гуров решил прояснить ситуацию.

— Стас, завязли мы здесь, судя по всему, надолго. Как ты, наверное, уже понял, лично мне в этом городе никто комнату не сдаст, а вот ты вполне можешь устроиться в человеческих условиях. Если себе что-то найдешь и съедешь, я все пойму и не обижусь — чего тебе из-за меня мучиться?

Крячко поиграл желваками, помолчал, с трудом сдерживая рвущиеся наружу очень непечатные слова, откашлялся и наконец ответил: