работает!», ржавая железная раковина, кран с только холодной водой и жуткий, до слёз, запах хлорки.

Сдерживая дыхание, я налил чайник, выскочил из этой пыточной в коридор, вдохнул полной грудью. Здесь никакой дыбы не надо. Запереть в сортире человека минут на пять-десять, а потом спокойно бери с него явку с повинной в убийстве Кеннеди и Клары Цеткин!

Обстановка в кабинете следователя прокуратуры была насквозь канцелярской, как в какой-нибудь заштатной конторке. Два облезлых старых шкафа для бумаг, забитых этими самыми бумагами, с десяток старых обшарпанных стульев вдоль стены, невзрачный сейф и стены в портретах членов Политбюро. Три портрета выделялись своими размерами — Ленина, Брежнева и еще одного неизвестного мне полного лысого мужика со звездой Героя социалистического труда и непонятными петлицами, в которых были и звезда, и герб Советского Союза, и еще что-то — я не успел разглядеть.

Единственное, что выделялось в кабинете на фоне всей этой обшарпанности был монументальный стол антикварного вида, но сохранивший свой первозданный вид — цвета темного дуба, с зеленым сукном поверх крышки, короткими вычурными ножками и массивными тумбами. И плюс ко всему старинная настольная лампа с зеленым абажуром.

Ожогин поставил чайник на длинноногий столик возле розетки, воткнул в него шнур, вилку шнура сунул в розетку, повернулся ко мне:

— Сейчас я чаю попью и тебя вызову. Понял? Жди в коридоре! Никуда не уходи.

На столе у него на листе обёрточной бумаги на блюдечке лежали три бутерброда с копченой колбасой, поодаль — вазочка с вареньем и фарфоровая сахарница с вычурной птичкой на крышке. Чтобы не смущать его, я поспешно выскочил обратно, в коридор.

Через двадцать минут он громко крикнул, не открывая дверь:

— Эй, пацан! Заходи, давай!

Я зашел. Ожогин сидел за столом, разложив бумаги. Прямо перед ним лежала тоненькая серая картонная папка с надписью на лицевой стороне «Уголовное дело № 123».

— Садись! — он указал рукой на одинокий стул, стоящий напротив стола.

Я сел.

— Паспорт давай! — потребовал он.

— У меня нет паспорта, — ответил я. — Мне 16 только в октябре исполнится.

Он посмотрел в папку дела, нахмурился:

— М-да, действительно. Это Шишкин как-то упустил.

Ожогин тут же рыкнул на меня:

— А какого хрена ты припёрся без родителей тогда, а? Почему никого из взрослых с собой не привёл?

Я протянул ему паспорт maman, который я взял с собой:

— А вы напишите, что я не один пришел, а с мамой.

— Молодец! — покровительственно похвалил меня Ожогин. — Соображаешь! Ладно, давай к делу.

Он неспеша заполнил бланк протокола, задавая стандартные вопросы — фамилия, имя, год рождения, место учебы, жительства и т.д. Потом перешел к данным maman — вписал в протокол её данные из паспорта, с моих слов записал место работы.

— Теперь рассказывай, как твоя соседка стрельбу устроила, — с непонятным злорадством предложил он.

Это и послужило для меня сигналом. Конструкт подчинения давно уже был готов, сформирован и рвался наружу. Вырвался.

Ожогин тут же замер, подобно истукану. Глаза остекленели. Почему-то открылся рот, из которого струйкой потекла слюна, капая прямо на костюм.

— Вы знаете, что уголовное дело необходимо закрыть за отсутствием состава преступления, — четко проговорил я. — Приказываю сделать это немедленно с оформлением всех необходимых документов. Мария Гавриловна Киселева действовала в пределах необходимой обороны, защищая жизнь и здоровье окружающих. Полковник милиции в отставке Киселева Мария Гавриловна является примером для подражания для вас и всех сотрудников правоохранительных органов. Приказываю её немедленно вызвать на допрос из следственного изолятора и выпустить на свободу.

Я перевел дух, пару раз вдохнул-выдохнул и «снял» подчинение. Следователь тут же встряхнул головой, вытер рот, посмотрел на ладонь, потом на меня.

— Что за чертовщина? — произнес он вполголоса. — Приснится же такое!

Ожогин встал, подошел к столику, на котором стоял чайник. Прямо из носика сделал несколько глотков.

— Чушь какая-то! — снова сказал он, садясь на своё место.

— Давай, рассказывай, как было дело! — наконец приказал он. Я продолжил. Рассказал про цыгана, который поджидал «кого-то» с пистолетом, и при этом, до кучи, находился в розыске. Рассказал, как он начал стрелять. Ну, и как потом стала в ответ стрелять тётя Маша.

— То есть, если бы не действия Киселевой Марии Гавриловны, преступник бы убил бы и тебя, и её, и других. Так всё было, получается? — спросил Ожогин. — Я правильно тебя понял?

— Правильно, — согласился я.

— Таким образом, действия Киселевой Марии Гавриловны, — вслух сказал, записывая в протокол сказанное, Ожогин, — способствовали пресечению совершения тяжкого преступления особо опасным способом.

Он понял глаза на меня, посмотрел, как на ребенка (впрочем, для него я и был самым что ни на есть ребенком) и сказал:

— Понял, да?

Я кивнул.

— За мать свою распишешься? — спросил он, протягивая мне бланк протокола и совершенно не делая попытки приподняться. — Как она расписывается, помнишь?

Я снова кивнул. Бывало, честно говоря, я в дневнике за maman ставил подпись, чего уж скрывать? А тут сам бог велел.

Я встал, расписался, отдал ему авторучку.

— Повестка твоя где?

Я протянул ему лист бумаги. Ожогин черканул на ней, поставил число, потом пришпилил печать.

— Всё, вали отсюда, пацан! — он повелительно-небрежно махнул рукой, словно отгоняя муху. — Некогда мне.

Вежливей он не стал.

* * *

Марию Гавриловну Киселеву около полудня вытащили из карцера. Контролёрша, вдруг вежливая до икоты, отвела её в душевую, попросив на «вы», обращаясь по имени-отчеству не задерживаться.

Потом в сопровождении двух молчаливых милицейских сержантов её довезли до прокуратуры, хотели посадить в «обезьянник», как прозвали клетку в вестибюле, но старичок-вахтёр замахал руками и посоветовал немедленно вести её к следователю.

К её удивлению Ожогин встретил её с распростертыми объятиями, словно хорошего друга, которого не видел лет 10. Вышел навстречу, взял за плечи, подвёл к столу, усадил и на глазах изумленных конвоиров предложил чаю и бутербродов.

Чай и бутерброды оказались кстати. Завтраком находящихся в карцере не кормили, а до обеда еще было часа два. Да и, похоже, она его «прозевает». Под ложечкой уже давно сосало, даже желудок начал побаливать. Ела она почти сутки назад. А тут — чай, бутерброды…

— Давайте! — согласилась она, думая, авось, не отравит.

Ожогин дал знак конвойным, чтоб уходили.

— А… — хотел было спросить один из них.

—