Клер закрыла глаза. Исключительная фотографическая память позволяла ей без труда воспроизвести в памяти любую картину или снимок в мельчайших деталях, как будто та стояла у нее перед глазами. Сейчас текст Танидзаки[13]напомнил ей японскую гравюру, буквально потрясшую ее на одной выставке, куда она ходила задолго до знакомства с Ишидой. Гравюра изображала женщину, задремавшую с опущенной на руку головой, в кимоно с красной каймой. Было там еще что-то зеленое. Ее лицо, особенно бледное на бежевом фоне гравюры, едва проступало, как будто художник бросил свой труд незавершенным. Но самым удивительным было легкое облачко, изгибом поднимающееся из верхушки ее лаковой прически. Внутри него был нарисован сон женщины, навеянный книгой, которую она держала в руке. Это был сон о любовном принуждении, сон о сплетенных друг с другом телах.

Раздался дверной звонок. Похоже, названивали уже давно. Сидя в ванне, погруженная в горячую пену и мечты о гейшах, она, кажется, утратила всякое понятие о времени. «Что-то в последние дни мне слишком часто звонят в дверь», — с легким неудовольствием сказала она себе. Не споласкиваясь, она вылезла из ванны и натянула лежащую наготове одежду, надеясь про себя, что незваный гость, кто бы он ни был, уже ушел. Ничего подобного — звонок опять заливался вовсю.

— Кто там? — не слишком любезным тоном спросила она.

— Поль Росетти.

Что еще за Поль Росетти, с недоумением подумала Клер и тут же вспомнила, что видела это имя на почтовом ящике нового соседа. Его визит вывел ее из равновесия. С тех пор как он переехал, она практически не сталкивалась с ним. Иногда думала о нем — в основном, когда слышала, как он у себя наверху ходит или открывает окно, — но с некоторой долей смущения. В сущности, она разделяла мнение месье Лебовица, однако по иным, нежели он, мотивам. Дурацкая мысль о том, что вот живет себе одинокая женщина, а в квартире над ней живет одинокий мужчина… К дьяволу это одиночество городских квартир!

Клер открыла дверь — что ей оставалось?

Мужчина, стоявший напротив, держался уверенно и смотрел ей прямо в глаза не мигая. Несколько долгих секунд она, к своему стыду, не могла вымолвить ни слова, растерявшись перед вторжением чужака.

Росетти изобразил улыбку, выглядевшую до странности мягко на его лице типичного северянина с жесткими чертами. Клер отметила, что от него хорошо пахнет, что он только что аккуратно причесался, что свои рубашки он гладит старательно, но неумело и что ногти у него выпуклой формы, похожие на фисташковые скорлупки. Перед ней стоял мужчина, пытающийся следить за собой, явно одинокий и подготовившийся к выходу в свет с юношеским тщанием. И он моментально сообразил, что Клер не желает впускать его к себе.

— На старой квартире, — начал он, — я жил над молодой парой. Мы просто здоровались. Они были веселые ребята, все время пели и смеялись. По лестнице не ходили, а проносились, а по вечерам возвращались с работы такие бодрые, как будто весь день провели на пляже. Потом она забеременела, потом родился ребенок. Он почти не плакал. И вот в одно воскресное утро они съехали. Ровно через два часа после этого они навсегда исчезли из моей жизни.

Клер остолбенела. Этот тип давал ей понять, что хочет с ней познакомиться. И делал это абсолютно… абсолютно… Нет, она не могла найти подходящего слова. Не очень соображая, что к чему, она посторонилась, пропуская его к себе. Появление этого человека на ее личной территории, имевшее для нее огромное значение, заставляло ее чувства метаться между паникой и желанием расхохотаться безумным смехом.

— Присаживайтесь, — сказала она.

Он оказался крупным мужчиной, и ее гостиная от его присутствия сразу уменьшилась. Он устроился на диване, по-прежнему улыбаясь все той же мягкой, как будто приклеенной к лицу улыбкой.

— Выпьете чего-нибудь?

— Спасибо, чашку кофе.

Этого ответа она и боялась. Кофеварка, которой она вообще не пользовалась, хранилась где-то в самой глубине шкафчика. Есть ли у нее фильтры, она вообще не помнила, да и кофе, скорее всего, давно выдохся. Операция по приготовлению кофе в тесной кухоньке показалась ей нескончаемой. Кофеварка издавала какие-то кошмарные звуки, как будто рядом кого-то рвало. Клер извлекла две чашки и придирчиво осмотрела их на предмет чистоты.

Росетти воспользовался моментом, чтобы обежать взглядом гостиную соседки. Прежде всего он отметил, что из ее окна открывается идеальный вид на жилище японца. Ни дать ни взять гигантский экран телевизора, сказал он себе. Саму комнату он нашел безобразной. Надо окончательно сбрендить, чтобы выкрасить стены в этот канареечно-желтый цвет. Внимательно изучив подставки под чашки с изображением репродукций знаменитых полотен (не иначе купила в музее), безделушки (явно из лавки старьевщика) и разбросанные на низком столике журналы, он вынес мысленный вердикт: довольная собой старая дева, эстетка без гроша за душой, застрявшая в детстве мечтательница. Однако ему этого было мало. Ничего, он еще понаблюдает, послушает, взвесит «за» и «против» и обязательно найдет решение. До него донесся звон стекла — на кухне что-то упало и разбилось, — он вскочил было помочь, но подумал и остался сидеть где сидел. Ему понравилось, как только что при виде его она впала в ступор, как потом ее щеки медленно залила краска гнева — да нет, не гнева, а неподдельной ярости. «Она принадлежит к категории женщин, которых убиваешь из чистого удовольствия, — мелькнуло у него, — просто потому, что они провоцируют тебя своим страхом».

Клер вернулась в гостиную с подносом в руках. Как-то сразу, без перехода, наступил вечер — словно на сцене поменяли декорацию. Росетти смотрел на освещенные окна Ишиды.

— Японец? — спросил он, кидая в чашку сахар.

— Японец, — подтвердила Клер. — Работает в японском посольстве.

— Кем?

Клер совершенно не желала превращать своего друга в предмет беседы, удовольствие от которой представлялось ей весьма сомнительным. Из-за этого типа она и так уже разбила одну из своих любимых английских чашек, приобретенных в Альберт-Холле, — с надписью «December» и рисунком в виде остролиста.

— Я не очень в курсе, — ответила она.

— Да?

— Меня не слишком интересует, чем именно он занимается.

Ее начинало охватывать холодное бешенство. Все становилось возможным. Но ледяной тон хозяйки не произвел никакого впечатления на Росетти, который продолжил свои расспросы:

— А давно он здесь живет?

— Несколько месяцев.

«Тебе-то какое дело», — подумала она про себя.

— Вы его хорошо знаете?

Клер чувствовала, что говорит помимо собственного желания. С какой стати она отвечает на вопросы этого незнакомца? Ей часто приходилось недоумевать, почему перед некоторыми вещами она совершенно теряется. Например, почему она дала разбиться чашке, хотя у нее было целых полсекунды, чтобы ее поймать? Наверное, это семейное. Должно быть, фатализм передался ей вместе с крестьянскими генами, и именно он вынуждает ее безучастно смотреть, как гибнет ее английская посуда, или послушно отвечать на вопросы соседа. Наверняка это напрямую связано с тем самым чувством законности, но поразмыслить об этом поосновательней сейчас не было времени.