Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Работал я в ремстрое, выписал кирпича.
Мне как ударнику труда выписали без митинга.
Сам стены клал.
Верх сам сгандобил.
Двери с лазом для кошек сам навесил.
Сам печку выложил на чистую душу.
Окна сам вставил.
Одно слово, всё, всё, всё сам. Я не Машутка там какая Кривоногих. Руки у меня всё же правильно пришиты. А кому талан, тому всё.
Как видишь, не на засолку собирал я себе эти пятнадцать ремёсел. Нужда заставит сопатую любить…
Итак, учился я на агронома.
К этой главной своей идее я подлаживал всего себя. Уж к чему, к чему, а к учебе отношение у меня всегда почтенное. Коллекционировать тройки меня не прельщало. Такую зачётку стыдно поднести кому. Хотелось всё как посолидней сдать.
А хочешь сдать хорошо, готовься к сессии по серьёзке.
Я старался выкласть душу. Да разве одновременно ладом готовиться к сессии и работать возможно? Учеба первей всего!
За месяц-полтора до сессии я увольнялся, мёртво брался за учёбу, сдавал экзамены и зачёты. А после сессии шёл уже проситься на новую работу. Отсюда и набежало столько ремёсел мне в сети.
А самое важное дело, ради чего пускай и на спор весь сыр-бор я затевал, так и не далось мне.
Не-е, по бумажной части полный абажур. Диплом почти с отличием мне честь честью отдали. Ромбик такой красивый тоже отжаловали.
Ветром радости несло меня домой к мамушке. Была мамушка уже в больнице. Ну, думаю, увидит диплом почти с отличием, сразу поднимется!
Мамушка меня не узнала.
Я ласково поднёс поближе диплом почти с отличием, значок.
Она как-то сморщилась, изморно замахала на меня руками. Надёрнула одеяло на лицо и жертвенно, с надрывом заплакала.
До самого конца мамушка не узнавала меня. Только устало и угрюмо смотрела на диплом из моих рук, вовсе не понимала, что это такое.
Да понимал ли я сам?
Я уходил от мамушки…
Диплом почти с отличием топорщился в кармане. Мешал…
И с ним я так и не стал агрономом.
Не дошёл до своего полюшка…
10
Страх высоты многим мешает делать карьеру.
И для Гордея, и для меня третий курс оказался завальным.
На третьем курсе быканат[42] требует справку, что ты, такой-то, арбайтен унд копайтен по избранной специальности.
Не постеснялись, спросили справку у Гордея. Гордей был богаче меня двумя курсами.
К той поре Гордей раскушал, что ему выгодней доспать до бабьей пенсии на лавочке под дверью у компрессорной,[43] чем менять всё, ставить всё кверх тормашками и начинать новое, садоводово, житие Бог весть где и Бог весть как. Тут ты воздаёшь храпуна, и сны идут тебе в зачёт как вредные. По вредности выскочишь на пенсион еще крепеньким петушком.
Это раз.
Во-вторых, прибился он к мнению, — хватил выше Ивана Великого! — что способней и спокойней покупать яблоки-груши в ларьке, нежели самому растить.
Вследствие всех этих умствований Гордей заленился соскользнуть на колею садоводческую — ему не послали вызов на сессию.
Неслышной, сухой веточкой отпал Гордей от института.
Но вот звонит мой час.
Я раскланялся с почтой и увеялся на практику в ближний колхоз, в село Малиновые Бугры, или, как их ещё звали, Вязники.
Там-то я и увяз.
Ни с того ни с сего кинули мне сразу вожжи от целой бригады. Иди направляй!
От такого навального доверия стало жутковато.
А тут посевная.
Первая моя посевная…
Что за народ сбежался в поле?! Мат на мате.
Шатнулся я в просвещение.
— Мужики! — кричу. — Не смей ругаться на севе! Урожая не будет!
Они ржут.
Я свои вожжишки не роняю:
— Один вон уральский учёный двадцать лет изучал силу бранных слов. И доказал… «Зёрна, политые водой, которую ругали трехэтажной бранью, проросли лишь на 49 процентов. Вода, заряженная вялым матом, подлучшила результат — 53 процента проросшей пшеницы. Затем учёный полил семена водой, над которыми читал молитвы. И семена проросли на 96 процентов».
Меня крепенько просмеяли на все боки и я притих со своей гипотезой "О влиянии ненормативной лексики на психофизическое состояние живых организмов".
Не дождался я своей первой уборки. Под матюжок сломала меня моя же первая посевная… Первый блин… На то он и первый, чтоб просвистеть комом.
Один сменьшил норму высева семян, ловчит побольше намотать гектаров на колесо. Второй архаровец в менялы заделался. Чувал семенного зерна при мне меняет на бутылку бормотухи или кисленького. Надирается по-чёрному и горит с вина.
Умом просекаю, надо бы мне этого менялу за хвост да к участковому. А я не могу.
Душа умирает…
Все тащат живым и мёртвым. Я не могу видеть эти страхи. Не то чтоб на дыбы всплыть — боюсь, ядрёна марш, голос поднять. Сбега́ю! Абы не видеть. Абы не быть свидетелем. А то ещё прибьют да закопают… В каждой избушке свои погремушки.
Или…
Погодистый день.
Позднее, старое утро. А у меня ещё не все в работе.
Иду, погоныч, гнать в толчки.
Приворачиваю к уваловатой, раскормленной бабёнке. Она будто ждала. Моментом на стол дымных щец, сметанки, мяска.
Буркнул про работу.
Надо бы и уходить — ноги́ поднять не могу.
Знамо, голодная блошка выше прыгает. И до таких степеней я напрыгался, что нету моей моченьки подошвы от пола оторвать. Приварило! Как тут уйти?
Столбом торчу на порожке.
Молчу.
А у самого голова с голода кругом идёт.
А в животе некормленые медведи ревут.
А она, ахрютка, заводит свою сахарную песнь песней:
— Жаль каковецкая! Поди, Валер Вы наш дорогой Палыч, устали, бегамши по дворам да выгонючи в толчки наших чёрных коммунариков[44] у поле? Не поевши сами, гляди? Жёнка-то хоть какая значится в наличности? Есть ли кому подкормить?
— Откуда… Я ещё студент. А студенту нельзя жениться. Если он будет уделять основное внимание жене, вырастут хвосты, а если учёбе — рога. А ежель разом хватнётся с жаром за то и за другое — отбросит копыта… Получается кислый пшик…
— А Господи! — полохливо и дробно крестится она. — Это ж куда такая ига бегить?! А… Совсема выпала из толку, совсема вылезла из ума… Пирожки ноне расхо́роше пеклись! Не зябли! — и выносит, смертушка верная моя, на расшитом петухами полотенечке цельную горуху ещё тёплых пирожков со смородинкой!
Знает, продувная бестия, чем добить!
Я вижу, как пирожок сам радостно заворочался в сметане, сам только ско-о-ок мне в самовольно распахнутую настежь варежку!
Я даже пожевал.
