— Ева, насколько мне известно, спасла минимум один вид от исчезновения, — говорит она.

— Крайнее преувеличение, совершенный бред, — шепчет тот же голос, на сей раз достаточно громко, чтобы я услышала. Я оборачиваюсь и шикаю на женщин слева, полагая, что это одна из них. Они бросают на меня странные взгляды.

— Как будто у тебя две головы, — произносит голос мне в самое ухо, громче и ближе. Я узнаю — это Ева. Она говорит так громко, что слова разносятся по всей церкви. И уж точно — в той ее части, где сидим мы. Но несомненно, я единственная, кто слышит.

— Ева Уитни была одной из нас, — продолжает Энн, и некоторые ведьмы аплодируют. — Неофициально, конечно, но это правда.

Я смотрю на священника — именно этого ждет от меня Ева. Не знаю, с чего я взяла, но не сомневаюсь. Отец Уорд был ее другом. Я помню, как они допоздна обсуждали с Евой Библию и литературу.

Смотрю на отца Уорда. Он смущен, но пытается держать себя в руках.

— Я помню любимую цитату Евы, — говорит Энн. — «Трава вновь вырастет весной, но вернешься ли ты, мой милый друг?» — Она в упор смотрит на меня, произнося эти слова.

Энн спускается с кафедры, и священник вновь приближается к гробу. Когда Энн проходит мимо, ее черное одеяние развевается, точно у ведьмы, летящей на помеле.

Рассказы людей о Еве воскрешают во мне небольшое воспоминание: обо всех нас, о ней самой и о «том дне, когда человек полетел» — так выражается Бизер.

Это случилось в сочельник. Отца Уорда недавно назначили к нам, и Ева всячески его поддерживала, заставляя прихожан посещать службу. Бизер в том году должен был играть на колокольчиках вместе с двенадцатью другим и детьми, наряженными в одинаковые красные костюмы. Каждый ребенок держал колокольчик, и они в странном ритме исполняли «Оду к радости» — поочередно, по сигналу, поднимали колокольчики и трясли ими так энергично, словно от этого зависело спасение души. Когда выступление закончилось, Бизер вернулся на скамью. От смущения и от жары он раскраснелся — по настоянию доктора Уорда в церкви топили как можно сильнее, чтобы дети не замерзли в старом здании, где гуляли сквозняки.

Скамьи в центре церкви стоят на небольшом возвышении, в шесть-семь дюймов, — непривычная конструкция. Если забыть об этом, можно упасть. Помню, как я сидела в тот вечер на нашей фамильной скамье вместе с Бизером. Служба заканчивалась. Хор пел точь-в-точь как сегодня. Какой-то пожилой джентльмен торопился домой и, увидев просвет в веренице идущих к причастию прихожан, решил нарушить правило и влезть без очереди, но, должно быть, забыл про ступеньку.

Сильнее всего я запомнила выражение лица Евы в то мгновение, когда старик начал валиться на нас, головой вперед, точно в полете, — его ноги были почти параллельно полу. Бизер заметил опасность раньше остальных и выкрикнул: «О черт!» Если бы мы находились дома, Ева бы его за это отшлепала, но, прежде чем тетя успела до него дотянуться, брат нырнул на пол, утащив меня за собой.

Все прихожане как по команде обернулись и увидели Еву с воздетыми над головой руками: она перехватила старика налету, совсем как тренер, который страхует прыгуна с шестом. Это изменило траекторию полета и, вероятно, спасло беднягу от увечья. Прежде чем упасть, человек будто завис на секунду в воздухе.

Я подумала: «Все будет в порядке, если он действительно поверит в то, что летит».

Но старик растерялся. Его лицо искривилось, и он грохнулся всей тяжестью на колени Евы и на нашу скамью, расколов пластинку красного дерева. Каким-то чудом он все-таки не пострадал. Ева тоже. Помню, как впечатлился Бизер тетиными ловкостью и смелостью. Целыми днями об этом твердил.

— О черт, — шепчет кто-то, и я вижу, как Бизер улыбается.

Я осознаю, что воспоминание предназначалось ему, а не мне. Он смеется и плачет, погружаясь мыслями в прошлое. Потом солист хора начинает петь «Раглан-роуд». Странный, но хороший выбор. Его сделал мой брат, и я знаю, что Еве бы понравилось.

Вижу, как Энн улыбается, проходя мимо в развевающемся платье, и ощущаю легкое движение: дух Евы устремляется к ней. Я смотрю на Бизера, чтобы понять, заметил ли он, но брат уже встал и идет к гробу вместе с теми, кому предстоит его нести. Он ничего не увидел.

Потом все мы идем вслед за гробом. Когда массивные двери открываются, прохладный воздух церкви превращается в тонкую дымку, из которой мы попадаем на раскаленный асфальт. Но, прежде чем идти дальше, все вдруг останавливаются. Никто не хочет выходить. Шаг наружу — это конец чего-то, серьезная перемена. Мы это ощущаем. Дело не в том, что на улице почти сорокаградусная жара, а в чем-то другом. На мгновение порог кажется слишком высоким, чтобы через него перешагнуть: так думают не только несущие гроб, но и остальные. Никто не желает быть первым. В одной секунде — вечность, и мы в ней застыли. Наконец отец Уорд рушит заклинание и выходит из церкви.

От асфальта поднимаются волны жара, искажая фигуры людей и размывая очертания — не только лицо Энн. Как будто все мы стали духами, и гроб, с его темными горизонтальными линиями, — единственное, что обладает подлинным весом. Люди движутся медленно и осторожно по ступенькам, глаза постепенно привыкают к яркому солнцу.

Никакого катафалка у входа. Прихожане решили сами отнести гроб на кладбище — Бизер, Джей-Джей и несколько молодых людей, которых я не знаю. Наверное, знакомые Евы.

Чуть дальше по улице, у Дома ведьм, — группа малышей из детского сада. Они пришли на экскурсию. Держатся за, толстую желтую веревку с петлями через каждые полметра. Каждый ребенок цепляется за петлю одной рукой, некоторые рассеянно сосут палец. Несколько ребятишек постарше, привыкшие гулять парами, а не на веревочке, держат друг друга за руки, одновременно не выпуская петли — на всякий случай. Наверное, нелегко ходить таким манером, но сейчас они никуда не идут, а стоят в очереди, ожидая, когда их пустят в музей.

Удивляюсь воспитателям: зачем приводить детей сюда, в дом Джонатана Корвина, судьи, который приговаривал ведьм к повешению? Впрочем, он был менее жесток, чем остальные. Но дети этого не поймут. Они, как и я в их возрасте, считают, что Дом ведьм — это место, где ведьмы живут. Если они вообще о чем-нибудь думают, то о грядущем Хэллоуине, конфетах и маскарадных костюмах. Они не оценят эту печальную историю. Некоторые ребятишки дремлют на жаре, скучают и ищут развлечений. Их внимание привлекает гроб, который медленно выплывает из церковных ворот, и дети смотрят, как он движется по улице. Глядят не отрываясь, широко раскрыв глаза, не понимая, что не следует этого делать. У них нет никакого почтения к смерти, для малышей это часть экскурсии. А может быть, дети думают, что мы уличные актеры, которые бродят по городу и зазывают туристов в Салемский музей ведьм, в подземную тюрьму или в очередной дом с привидениями.

Мы минуем сады Роупс-Мэншн. Машины останавливаются, когда мы переходим Эссекс-стрит и движемся к Каштановой улице — любимой улице Евы. Изначально Уитни жили именно там, прежде чем их вынудили переселиться на Вашингтон-сквер вместе с другими республиканцами — сторонниками Джефферсона.