Он даже не сразу понял, что Стелла плачет, уткнувшись в него лицом. Он почувствовал, как ее слезы промочили ему рубашку насквозь. А еще он почувствовал любовь к Стелле, пусть и бесполезную.

— Сегодня ведь твой день рождения, Стелла. Не плачь.

— Тогда обещай, что поверишь мне, — заговорила Стелла почему-то сердито. — Я серьезно. Поклянись.

Она пересела обратно на свой стул, чтобы видеть, как Уилл торжественно начертит в воздухе крест над своим сердцем или хотя бы на том месте, где должно быть сердце. Он внимательно слушал, пока дочь рассказывала об ужасной смерти женщины за угловым столиком, о том, как ее зарежут в собственной постели, как она откроет глаза и поймет, что через секунду темнота ее поглотит, о том, что у нее не будет ни одного шанса, если все так оставить и не предупредить бедняжку об опасности.

— Ты должен что-то сделать, — настаивала Стелла, — просто должен.

Ее уверенность не оставила Уилла равнодушным, и он на секунду даже стал как будто лучше. Ему ничего не оставалось, как попытаться оправдать свою высокую роль отца Стеллы.

— Ладно. Я скажу, чтобы она запирала окна и опасалась незнакомцев, но, если меня отволокут в психушку, тебе придется подтвердить, что это была целиком твоя идея.

Уилл Эйвери отправился к столику женщин и представился. Он указал на свою дочь, очаровательную девочку, которая смотрела на них немигающим взглядом через весь зал. Женщины рассмеялись, когда Уилл робко поведал им о предчувствиях Стеллы. Они вспомнили, как сами в тринадцать лет страдали от разыгравшегося воображения, верили в призраков, в любовь с первого взгляда — и куда это их привело? Взгляните на них: взрослые женщины, которые ни во что не верят, все подвергают сомнению, хотя, впрочем, не настолько, чтобы не дать своего телефона. Через секунду Уилл уже прятал в бумажник рядом с мятой запиской официантки номер блондинки.

— Кажется, они мне не поверили, — сообщил он Стелле, выходя из ресторана.

— В таком случае нам придется рассказать кому-то еще. Это наш долг, правда? Мы несем ответственность.

Ответственность. Сказывалось влияние Дженни. Только и думала, что о здоровом питании по часам, домашних заданиях, обязанностях по дому. А как Уилл повлиял на дочь? Чему он научил свою девочку? Руководствоваться в жизни только своими аппетитами и желаниями? Поступать как вздумается, не думая о том, кому это может повредить?

Они свернули на Мальборо-стрит и направились к дому. Мягкая сырость, какая бывает только в марте, обволакивала одежду, заставляла раскрываться бутоны магнолий. Уилл больше не поднимался в квартиру. Просто доводил Стеллу до дверей и отправлялся по своим делам. Хотя каким там делам? Выпить как следует, не меньше трех порций, чтобы заснуть? Ни с кем не общаться почти все время, не говоря уже о том, чтобы о ком-то позаботиться, кроме себя самого?

— Нам нужно что-то предпринять, — настаивала Стелла. — Ты должен придумать.

— Должен, — повторил Уилл.

Такая мысль до сих пор ни разу не приходила ему в голову. Стоя перед домом, где он прожил много лет, Уилл впервые подумал о ком-то другом, а не о себе. Интересно, рассуждал он, неужели все самоотверженные люди чувствуют то же самое: эту легкость внутри, невесомость.

— Обещай что-то сделать, папочка.

Стелла выглядела такой хрупкой, словно стеклянной, и в то же время твердой, как кремень, незыблемо уверенной в своей правоте. Какое счастье, что она у него есть. Какое счастье, что она смотрит на него такими глазами.

Уилл Эйвери прижал руку к сердцу и поклялся сделать то, что никогда прежде не пытался делать и даже не обещал. Он заверил дочь, что поступит так, как велит ему долг. Потом он поцеловал ее на ночь, проследил, как она поднимается по лестнице, и только тогда ушел в темноту. Ему казалось, что он дрейфует по Мальборо-стрит, словно сырой воздух превратился в воду, а он — в рыбу, плывущую по течению. Он стал стрелой, направленной в цель доверием и преданностью. Небо заполнилось сонным светом, как всегда называла его Дженни, сиянием тех созвездий, которые, как ей казалось, навевали сны большинству спящих. Вот чего ему особенно не хватало теперь, когда разрушился их брак: он очень любил слушать, когда Дженни пересказывала ему чужие сны. Он сам спал почти без сновидений. И чем дальше, тем меньше утешения дарил ему сон, превратившись в плоскую равнину сожаления, пустынный пейзаж, приходящий ночью к тому, кто так долго лгал, что больше не в состоянии узнать правду.

Уилл жалел, что много лет тому назад, в то утро, когда Дженни догнала его, она пересказала не его сон, а чей-то чужой. Как бы ему хотелось самому представить темных ангелов, бесстрашных женщин, безобидных пчел. И все же на земле существовал один ангел, который верил в него, и он дал этому ангелу обещание, которое собирался исполнить во что бы то ни стало. Такое произошло с ним впервые. Он даже не предполагал, что способен на самоотверженный поступок. Поразительно, что делает с людьми любовь. Какие перемены она может вызвать. Она может изменить всю историю, остановить или начать войны, она даже может сделать из Уилла Эйвери честного человека. К тому времени, как Уилл дошел до полицейского участка, он уже насвистывал — верный признак чистой совести. Действительно, он был отчаянным лгуном, но даже у лгуна есть сердце, что бы там ни думали некоторые. Даже лгун иногда убеждает себя, что способен на правильный поступок.

Звонок на работу раздался, когда Дженни не оказалось на месте: она как раз отлучилась в угловой магазинчик на Чарлз-стрит, чтобы забрать сделанный по телефону заказ: салат «Цезарь» навынос и чашку крепкого черного чая. То, что Уилл Эйвери указал ее как ближайшую родственницу, было просто смешно, учитывая тот факт, что за последние полгода они едва перемолвились парой слов, но, видимо, именно так он и поступил: на столе она нашла записку, сообщавшую, что его задержали по подозрению в убийстве. Вероятно, тот, кто разговаривал по телефону, разнес потом новость направо и налево, начиная с отдела ипотеки и заканчивая отделом ценных бумаг, поэтому, когда Дженни шла к своему столу, к ней были прикованы все взгляды; люди знали, что она испытает шок, прочитав записку, прицепленную к еженедельному календарю.

Дженни выбросила салат в мусорную корзину: теперь о ланче не могло быть и речи. Внутри у нее все трепетало, словно она летела в бездонную пропасть, и в пальцах на руках и ногах началось покалывание, как всегда происходило перед очередным ударом судьбы. Да что там, в день свадьбы, прямо на ступенях городской ратуши в Кембридже, пальцы ног у нее сковала такая боль, что она едва могла сделать шаг. Любая другая на ее месте сразу поняла бы, что грядет несчастье; это было очевидно уже по тому, какие колебания она испытывала по дороге к секретарю муниципалитета, как будто там ее ждала смоляная яма, а не свадебное блаженство. Любая другая тут же повернула бы назад и убежала, пусть даже прихрамывая весь путь. Но только не Дженни. Дженни продолжала идти вперед, несмотря ни на что; она не могла признать, что совершила ошибку. Об этом ее недостатке вечно твердила ей мать. «Ты никогда не уступишь, — говорила Элинор. — Ни ради любви, ни ради денег. Даже если совершила самую серьезную ошибку».