Сашенька слушала Ванюшина жадно, нахмурив пушистые стрельчатые брови. Долин катал хлебные шарики на скатерти, а Гаврилин скептически улыбался и цыкал зубом — будто что попало в дупло.

— Мой репертуар не так уж плох, напрасно ты так резко, — возразил Долин, — народу нравится, во всяком случае.

— Замолчи! У тебя нет репертуара, у тебя набор дурно пахнущих анекдотов.

— Знаете, почему вы не правы? — задумчиво спросил Гаврилин. — Вы, Коля, не правы оттого, что плохо знакомы с историей русской государственности.

— А ее-то и нет. Есть сплетни, далекие от историзма, и пошлые байки про то, как Екатерина с Потемкиным в постели развлекалась! А истории государственности нет!

— Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав.

— Я не сержусь. Я утверждаю. Убедите в обратном — с огромной радостью признаю себя побежденным.

— Я постараюсь убедить вас в письменном виде.

— Как?

— А вот так. Напишу в ваш лакействующий орган.

— Когда, профессор? Лет через пять? Нас тогда вышибут отсюда в объятия к китайским мудрецам! Русская интеллигенция похожа на существо с огромной головой, но без рук. И с великолепным языком: болтать можем прелестно, писать — в год по чайной ложке, надиктовывая, а делать — нет, это мы не можем, пусть мужик делает, мы будем скорбно комментировать и намечать перспективы.

— Вам бы застрелиться, — посоветовал Гаврилин.

— Ха-ха! Я жить хочу! Мне приятно жрать кислород — единственное, что человеку отпускают бесплатно!

— Не надо ссориться, господа, — сказал Долин, — в конце концов мы все единомышленники.

— Не надо! — согласился Ванюшин и легко плеснул в свой бокал льдистой, с хлебной желтизной, смирновки. — Ни к чему! Сашенька, лапа, почитайте свои стихи — они сильны и чисты, я прошу вас, девочка!

В зал вошли три пьяных офицера. Один из них, низенький, раскосоглазый, поразительно напоминающий атамана Калмыкова, визгливо закричал:

— Ма-а-альчать!!!

В привычном к таким выходкам зале — чему за годы революции не выучили российскую интеллигенцию?! — все смолкло.

Один из троих вошедших выхватил из-за спины горн и серебряно заиграл позывные кавалерийского марша.

— А-аркестр! — приказал низкорослый. — Валяй «Боже, царя храни»!

Первая скрипка, треща фрачными фалдами, гарцуя, пронеслась между столиками — к офицеру.

— Господа, у нас не тот состав, чтобы играть эту мелодию! Может получиться весьма фривольно.

— Дали вам, собакам, фриволю, — сказал офицер. — А ну играй, сука горбоносая!

— Но…

Офицер вырвал у музыканта скрипку и поднял ее над головой. Тишина в зале сделалась напряженной и гулкой. Ванюшин грузно поднялся, оттолкнул стул и пошел на офицера. Остановился перед ним — огромного роста, бешеный: усы топорщатся, лоб в испарине.

— Вон отсюда, — негромко сказал он офицеру.

Тот начал скрести кобуру негнущимися, в золотистых волосках, пальцами. Из-за столика, поставленного близко к двери, поднялся франтоватый молодой человек, быстро подошел к офицеру, который уже ухватил пистолет за рукоять, и чуть тронул его за плечо. Офицер обернулся, и молодой человек с размаху ударил его в подбородок. Офицер, грохнувшись, проехал на заднице по вощеному паркету — к дверям.

Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом крайнюю степень озабоченности.

Офицер, лежа на полу, достал пистолет и начал целиться в молодого человека, пытаясь унять дрожь в руке, но тот в прыжке выбил у него оружие и неторопливо повернулся, чтобы вернуться на свое место. Ванюшин бросился к нему, обнял, расцеловал неловко, по-медвежьи — в шею.

— Исаев! — закричал он. — Боже мой, Максим Максимович! Откуда здесь? Какая радость, а?! Исаев! Максим!

Ванюшин вел Исаева через зал, к своему столику, и все аплодировали ему, прочувствованно повторяя:

— Прекрасно! Чудно! Какая смелость!

А в это время с потушенными огнями на владивостокский рейд входит полувоенный корабль. На носу, крепко вбив свое тело в палубу, стоит атаман Григорий Михайлович Семенов. Он щурит острые глаза, кусает ус, жует губами. Сейчас решается его судьба: быть ему верховным главнокомандующим всеми войсками России или Меркуловы окончательно одержат верх.

Для всех его прибытие сюда — сюрприз, да еще какой! Всполошатся купчики, япошки изумятся — он из Токио тайком сюда, американцы ахнут; одни китаёзы рады, ждут, помощь обещали — только б японца с американом поприжать и самим царствовать. А хрен с ними! Играть — так ва-банк, иначе не стоит мараться.

…А за ванюшинским столом тем временем дым стоял коромыслом. Обняв Исаева левой рукой, Ванюшин размахивал над головой правой и кричал:

— Мы Пушкина не знаем, профессор! Мы — темень!

— Но почему же! — возражал пьяный Долин. — Прекрасные строки, мы воспитывались на них.

«У лукоморья дуб зеленый»? Это? Да? Ты — молчи! Ты, Фима, вертихвост, твой удел сейчас — шепот!

— При чем здесь Пушкин и крах российской государственности? — задумчиво спросил Гаврилин.

— При чем? А при том! Пушкин писал, что нет ничего страшнее русского бунта — бессмысленного и жестокого. Только тот может к нему звать, кому чужая шейка — копейка, а своя головушка-полушка! А мы что делали? Успенского с прислугой вслух читали, государя бранили при любом удобном случае — ради красного словца, забыв, что он прямой наследник Петра! Если что до конца Россию и погубит, так это разговорчики сытых интеллигентов! Пушкина читать надо, Пушкина!

— Николай Иванович, — сказал Исаев, — вы помните, что Пушкин писал о наследниках Петра? Нет? Он писал, что ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество царило при дворе!

За столом воцарилась тишина.

— Когда мы работали у Колчака, — сказал Ванюшин, — вы этого Пушкина не цитировали.

— Так ведь то ж при Колчаке, — легко улыбнулся Исаев. — Нет?

— На кого вы сейчас работаете?

— Я только что прибыл из Лондона, Николай Иванович.

— Я не спрашиваю, откуда вы прибыли, я спрашиваю, кому вы запродались?

— Я, право, затрудняюсь…

— В таком случае вы обозреватель моей газеты с сегодняшнего дня.

— Оп-ля! — сказал Гаврилин устало. — Вот так делаются дела. Ванюшин не просто король прессы, он у нас бизнесмен высшей марки! Вас ждет, Исаев, слава, а Николая Ивановича — новые подписчики. И перемежайте ваши статьи о наследниках Петра Великого сообщениями о скачках — это в духе времени.