Все, что случилось за последние сутки, словно стерлось из моей памяти. Тело казалось пустым — как после пьяной ночи.

Полдень. На небе ни облачка. Я присела под деревом. Щенок увязался за мной. Я забавлялась, играя с ним. Я собралась было спуститься к реке и выкупаться, но раздумала, поднялась и направилась к большаку.

Позже, когда вечер раскидывал свои холодные тени по полям, я снова увидела, словно в театре, двух высоких русинов, которые подкрались незаметно и стояли во дворе. И женщина тоже предстала предо мною — грузное ее тело, опухшие ноги. И я услышала повторяющийся вопрос: «Кто научил тебя идишу?» Наконец, не сдержавшись, я сказала, что ничто еврейское не чуждо мне. Она, видимо, почувствовала, что я рассердилась, и прекратила расспросы…

В ту же ночь я сидела в «Полевой мыши», глотнув пару стаканчиков. Улицы были освещены, как в тот первый день, когда я пришла в город. Я устала, пальцы мои дрожали. Люди здесь — новые. Пьянчуги, которых я знала, исчезли, их место заняли другие. Выискивая знакомые лица, я заметила Марию, мою двоюродную сестру. Я не видела ее целую вечность. Она не переменилась: все тот же наглый взгляд, все та же переполняющая ее сила жизни. Я обняла ее, и вдруг все мои обиды проснулись и встали передо мной. Мария, наверно, ощутила горечь моих утрат, она прижалась ко мне, поцеловала и тут же объявила:

— Царский ужин на двоих!

— Ты где сейчас?

— У евреев.

— Мне трудно работать у евреев больше месяца.

— Почему?

— Они меня раздражают.

С самого детства, когда наступали для меня трудные времена, Мария всегда была рядом со мной. Опасности она отметала. Она прыгала с моста в реку, скакала на лошади, водила плоты, любила орать во весь голос: «Сукин сын!» Уж если что взбредало ей в голову, она без колебаний воплощала это в жизнь.

— Куда путь держишь? — спросила я.

— Через два часа я уезжаю.

— Куда?

— В Вену.

Не раз она попадала в переплет, не однажды требовалась ей помощь гинеколога. Из всех переплетов выходила она еще более сильной и еще более дерзкой.

— Все люди вокруг надоели мне! Я нуждаюсь сейчас в новых впечатлениях, — высказалась она.

Я завидовала ей. Мои желания были парализованы страхом и лишены полета. Я собиралась сказать, что поеду с ней, но внутренне чувствовала, что к таким поездкам еще не готова. Мария, если захочет, расправит крылья и взлетит.

Мы отлично поужинали.

Внезапно всплыла предо мною родная деревня, окрестные луга, пасущиеся стада… Мама стоит у дверей коровника, опираясь на вилы. Пронзительный взгляд ее полон презрения. И ясно, что презирает она не только своего мужа и золовок, но и подруг детства, которые нынче разбогатели и не замечают ее. Что-то от того взгляда светилось сегодня в глазах Марии.

Я проводила ее к поезду. Теперь-то я знаю: если бы не Мария — вряд ли я оставила бы когда-нибудь свою деревню. Она взглянула на меня по-доброму, но без жалости и сказала:

— Нельзя отчаиваться. Ты должна научиться прислушиваться к своим желаниям, ни с кем не считаясь. Тот, кто слишком погряз в расчетах и сомнениях, — обязательно попадет в ловушку. Если ты решила украсть — укради. Если тебе понравился парень — тут же ложись с ним в постель. Истинное желание не знает ни узды, ни препятствий.

Такой она была, Мария. Я провожала ее и плакала на перроне. Сердце подсказывало мне, что больше мы никогда не встретимся. Многие люди стерлись в памяти, только не Мария. Она живет в глубине моего сердца, и временами я обращаюсь к ней. К чести ее будь сказано, никогда не выказывала она притворной жалости. Она требовала мужества от каждого, даже от слабого. Евреев она презирала, потому что они слишком любили жизнь, цеплялись за нее любой ценой. «Если человек не рискует жизнью, жизнь его ничего не стоит», — обычно говаривала она.

Я рассталась с Марией, и свет разом померк для меня. Если бы подошел ко мне старенький кондуктор и позвал: «Пойдем в мою каморку, отогрей свои кости», — я бы пошла, не сказав ни единого слова. Во мне не было никаких желаний. Я свалилась в углу и задремала.

Утро было холодным и ясным, сильная изжога мучила меня. Кучка пьяниц, сгрудившись в углу, проклинала сборщиков налогов и евреев. В ларьках евреи торговали сладостями, обернутыми в розоватую искрящуюся бумагу.

— Я вас не боюсь! — пожилой еврей высунулся из своего ларька.

— Я еще до тебя доберусь, — пригрозил один из хулиганов.

— Смерть мне больше не страшна!

— Поглядим.

— Я иду навстречу смерти с открытыми глазами, — еврей вылез из своего закутка и стал прямо в проходе.

— Что же ты дрожишь?

— Я не дрожу, можешь подойти и убедиться.

— Ме, на тебя глядя, рвать хочется.

— Ты — не человек, ты — дикое животное, — сказал еврей, не торопясь исчезнуть в своем закутке.

У меня не было здесь ни одного знакомого, ни одного родственника. Деньги, завязанные в платочке, таяли. Я стояла посреди вокзала, оглушенная, как и в первый день моего появления тут. Родная речь пробудила во мне заветное и тайное видение — похороны матери. Много раз я давала себе слово вернуться в родную деревню и поклониться родительским могилам, но зароков своих не исполнила. Родная деревня всегда наводила на меня страх, а теперь — и подавно. Я свернулась калачиком в углу и уснула. Во сне я видела Розу, сидящую на кухне со стаканом чая в руке. Холодный свет заливал ее лоб, выдающиеся скулы, седые волосы, не покрытые платком. В лице ее не было красоты, лишь какой-то странный покой.

На следующее утро, когда я в полной растерянности стояла посреди людского потока, подошла ко мне женщина и сказала:

— Может, согласишься работать у меня?

После нескольких дней скитаний, холода и отчаяния вновь явился мне ангел с небес. Боже всемогущий, только чудеса происходят со мной! Каждый день свершаются чудеса, а я в суетности своей говорю, что вокруг лишь мерзость и тьма беспросветная.

Женщина была стройной, сдержанной в движениях, очень привлекательной, похожей на польских аристократок. На секунду я ощутила радость, что счастье мне улыбнулось, явив на сей раз иное свое лицо. Еврейский дом — тихий дом, однако давит он и гнетет неимоверно.

— А где ты работала до сих пор? Я ей рассказала.

— Я тоже еврейка, если для тебя это имеет значение. Я была поражена и в полной растерянности объявила:

— Я знаю правила кошерности.

— Мы, разумеется, евреи, однако не исполняем религиозных предписаний.

— Не зная, что ответить, я сказала:

— Как пожелаете.

Это был огромный дом, отличающийся от домов знакомых мне евреев. В гостиной стоял рояль, а в каждой комнате — книжный шкаф. Тут не молились, не произносили благословений, а на кухне молочное не отделялось от мясного. Здесь была обязательной лишь одна вещь — тишина. «Есть и другие евреи, — открыла мне некогда мать моей Марии, — евреи, которые забыли свою веру, и я таких не люблю. Верующие евреи хоть и неотесаны, но зато от них знаешь чего ожидать». Тогда я не понимала, о чем она говорит.