Страбон снова сделал знак. Стражники вернулись обратно, закрыли двери в арене и заперли их за собой на засовы; таким образом, никто из сражавшихся не мог сбежать или спрятаться. Эрулы сгрудились с обеих сторон, очевидно обсуждая свое положение, они указывали на противников с противоположной стороны, вымазанных другой краской. Однако спустя несколько мгновений все они одновременно повернулись и посмотрели на подиум. Тут и горожане, сидевшие на скамьях, дружно закричали: «Пусть faírweitl начинают!» — побуждая Страбона начать представление. Я тоже повернулся, но для того, чтобы украдкой бросить взгляд на Одвульфа. Он кивнул, подтверждая, что сделал все, как я велел, а затем снова напустил на себя равнодушный вид — мол, наше дело ждать и смотреть.

Страбон улыбался и нарочно тянул какое-то время, дразня своих нетерпеливых подданных. Затем он медленно поднялся с кушетки, сделал шаг к перилам подиума и обратился к гладиаторам. Если эти люди прежде ни разу не видели Страбона, то они, должно быть, здорово удивились тому, что он может одновременно смотреть на обе группы. Речь короля сводилась примерно к тому же, о чем я говорил ему накануне: дескать, эти мятежные соплеменники глумились над его властью и пытались прикончить друг друга, теперь им предоставляется возможность сделать это, синие будут сражаться против зеленых. Двое последних уцелевших воинов, по одному с каждой стороны, получат награду: им не только сохранят жизнь, но они также будут зачислены в личную дворцовую стражу короля.

— Háifsts sleideis háifstjandáu! — заключил Страбон. — Битва есть битва!

После этого он неторопливо вернулся на свою кушетку, расположился на ней таким образом, чтобы всем были видны его расшитые бисером шлепанцы, а затем взмахнул рукой и уронил белый лоскут, показывая, что сражение может начинаться.

Оно и началось, но совсем не так, как ожидали Страбон и остальные зрители. Все пошло так, как спланировал я и подготовил Одвульф, именно так, как мы оба надеялись. Едва только лоскут упал, синие и зеленые не набросились друг на друга. Они повернулись в другую сторону, к дверям в стенах арены. Некоторые из эрулов зажали мечи в зубах, подпрыгнули, ухватились за перила наверху и перевалились через них. Другие вставали на руки своих товарищей, и те перекидывали их через стену. А они в свою очередь затем подтягивали наверх оставшихся внизу. Некоторые зрители, увидев, как обнаженные и вооруженные люди падают головой вперед им на колени, вскакивали и пытались убежать. Но в целом все в амфитеатре — включая и Страбона — были так потрясены, что смогли только, подавшись вперед, наблюдать эту неожиданную свалку и издавать изумленное бормотание.

Однако это бормотание потонуло в пронзительных криках и воплях, когда обнаженные эрулы начали размахивать мечами. Они наносили ими удары без всякого разбора: мужчины, женщины и дети, теснившиеся на скамьях, оказались перед нападавшими совершенно беспомощными. Некоторые из зрителей прикрывались руками как щитами, конечности тут же отрубали, и они летели в разные стороны. То же самое происходило с отдельными пальцами, кистями, ушами и даже головами — большинство из них оказались детскими, их было легче рубить, — падали куски плоти, летели брызги, ручьями и потоками лилась ярко-красная кровь.

Шум превратился в оглушительную какофонию. Эрулы орали как безумные и смеялись, нанося удары. Жертвы, которые могли кричать, кричали, остальные издавали булькающие звуки перерезанным горлом; те, до кого еще не добрались, орали во всю глотку, скулили и давили друг друга, карабкаясь на ярусы, расположенные выше, тогда как синие прокладывали себе дорогу с одной стороны амфитеатра, а зеленые — с другой. В проходах и на лестницах, конечно, повсюду стояли стражники Страбона, они старались преградить путь нападающим, но им мешали; стражников опрокидывали, а кое-кого затоптала толпа людей, которые пытались спастись. Были, правда, и еще стражники, которые могли бы помочь, — те, кто вывел эрулов на арену; но они томились от безделья под амфитеатром, по ту сторону запертых дверей. Без сомнения, они слышали шум, который доносился снаружи, но наверняка полагали, что его производят синие и зеленые, которые убивают друг друга.

Прежде чем сам Страбон наконец осознал, что произошло, мой собственный стражник вышел из ступора и потянулся левой рукой выхватить меч. Но я дернул закованной правой рукой и помешал ему. Отклонившись в сторону, я собрал все силы, чтобы удержать его руку распрямленной, «змеиный» меч Одвульфа сверкнул из-за наших спин и нанес сильный удар по его предплечью чуть выше наручника. Как я уже говорил, поскольку этот человек был очень толстым, браслет оказался буквально вмурован в его плоть. Таким образом, на другом конце моей цепи теперь болтался не только второй наручник, но и его тяжелая, истекающая кровью, подергивающаяся рука. Однако следует отдать должное мужеству искалеченного воина. Даже тяжело раненный, он ухитрился каким-то образом вытащить меч правой рукой и сейчас отчаянно пытался отразить удары Одвульфа.

К тому времени Страбон уже вскочил на ноги, крича мне:

— Ты, сука, это ты все подстроила!

У него тоже был меч, Страбон замахнулся на меня, и казалось, спасения нет: я должен был погибнуть на месте. Однако, поскольку перед ним была всего лишь безоружная женщина, Страбон не позаботился о том, чтобы принять удобную позу и хорошенько прицелиться или хотя бы нанести удар изо всех сил. В результате его меч попал по моему бронзовому нагруднику и отскочил. Однако сам удар оказался невероятно сильным, он буквально вышиб из меня дух. Однако, прежде чем Страбон смог принять удобную позу и снова нанести удар, теперь уже смертельный, Одвульф свалил стражника и взмахнул мечом еще раз. Страбон повалился к нашим ногам. Странно, но кровь не хлынула; даже находясь в полубессознательном состоянии, я смог это заметить.

— Я ударил его… плашмя… — объяснил Одвульф, тяжело дыша. — Ты ничего не приказывала… я не знал… хочешь ли ты, чтобы он умер… или пока еще рано.

— Я… думаю… ты правильно… все сделал, — прохрипел я, стараясь восстановить дыхание и оглядывая амфитеатр.

Стражники, которые заперлись в подземелье под ареной, наконец появились, увидели, что происходит, и, взобравшись на стены, бросились за эрулами. Повсюду с обеих сторон амфитеатра валялись тела — едва шевелящиеся, извивающиеся, куски плоти и отрубленные части трупов; одни лежали там, где и упали, другие свалились со скамей или скатились с лестниц. И наверное, впервые за всю историю гладиаторских сражений песок на арене был чистый, без единого пятнышка, тогда как огромная чаша из паросского мрамора была красной от льющейся крови.

Однако как эрулы, так и их преследователи еще не добрались до дальних концов амфитеатра. Люди, которые находились там, включая всех сидевших поблизости от центрального подиума, сумели добраться в целости и сохранности до выходов. Но там началась настоящая давка — обезумевшая толпа отчаянно пиналась, толкалась локтями, корчилась, бушевала, и все при этом еще отчаянно вопили, словно их убивали. Полагаю, что некоторые из тех, кто пытался пробиться к дверям, были убиты — в основном женщины и дети, их забили и затоптали в давке. В любом случае никто в амфитеатре не обращал на нас и на подиум ни малейшего внимания.