Моррис снял эту квартиру из-за центрального отопления — это был первый дом, в котором он увидел подобную роскошь. Но отопительная система в результате свелась к одной-единственной батарее, с извращенным постоянством запрограммированной на максимальный режим в то время, когда все спали, и отключающейся в момент, когда надо было вставать, а в промежутке испускавшей в леденеющее пространство чуть теплый поток воздуха — до тех пор, пока не подходило время снова ложиться в постель. Эта система, как пояснил доктор О'Шей, чрезвычайно экономична, так как при этом электричество расходуется со скидкой в полцены, и все же Моррису казалось, что потеть в постели можно было бы и за меньшие деньги. К счастью, в квартире хватало старомодных газовых обогревателей, при включении которых на полную катушку можно было добиться в комнатах сносного тепла, хотя О'Шей, без сомнения, считал его чрезмерным и всегда входил к Моррису, словно в горящий дом, прикрывая рукой лицо.

В первые дни в Раммидже Моррис был занят исключительно тем, что пытался согреться. Проснувшись утром в похожем на могильный склеп гостиничном номере, в котором остановился по прибытии из Лондонского аэропорта, он увидел идущий у него изо рта пар. Поскольку с ним этого никогда не случалось в помещении, он решил, что горит. Въехав, наконец, с багажом в дом О'Шея, он набил холодильник готовыми обедами, запер дверь на ключ, врубил все обогреватели и два дня потратил на то, чтобы оттаять. И лишь потом почувствовал, что готов приступить к знакомству с кампусом и коллегами по английской кафедре.

Филиппу Лоу не терпелось начать знакомство с рабочим местом. В первое же утро после восхитительного завтрака из апельсинового сока, бекона и горячих оладьев с кленовым сиропом (кленовый сироп! С каким наслаждением вспоминаются забытые ощущения!) он решил прогуляться до здания филологического факультета. Уже второй день шел дождь, и поначалу Филипп был этим огорчен — в его памяти Эйфория неизменно купалась в солнечных лучах, — однако он запамятовал, что в зимнее время наступает сезон дождей. Дождь, правда, был мелкий, редкий, а воздух — теплый и духовитый. Зеленела трава, деревья стояли одетые в листву, а кое-где что-то даже цвело и плодоносило. В Эйфории настоящая зима так и не наступала — осень протягивала руку весне и лету, и втроем, обнявшись, они круглый год плясали веселую жигу, сбивая с толку весь растительный мир. Филипп чувствовал, как кровь в его жилах начинает подчиняться этому бодрящему ритму.

Он без труда нашел дорогу на филфак — это был большой монолит в неоклассическом стиле. Однако внутрь зайти ему не удалось, так как здание было оцеплено полицейскими. Снаружи толкались преподаватели и студенты, и один из них, длинноволосый юнец со значком «НЕТ УВОЛЬНЕНИЮ КРУПА» на лацкане замшевой куртки, сообщил Филиппу, что людей вывели из здания, поскольку стало известно, что ночью туда подложили бомбу. Обыск здания, как понял Филипп, может занять несколько часов, но как только он повернулся, чтобы уйти, где-то на верхних этажах прогремел приглушенный взрыв и послышался звон разбитого стекла.

Моррис Цапп — как он выяснил позже — появившись на английской кафедре, произвел на людей далеко не лучшее впечатление. Секретарша, юная Элис Слейд, возвращаясь из буфета вместе со своей приятельницей, мисс Макинтош с кафедры египтологии, обнаружила, что он стоит, согнувшись пополам, перед кафедральной доской объявлений, чихает, кашляет и рассеивает вокруг себя сигарный пепел. Мисс Слейд подумала, что со студентом старшей возрастной группы[5]случился приступ, и попросила мисс Макинтош сбегать за вахтером, но мисс Макинтош осмелилась предположить, что это он так смеется, и оказалась права. Доска объявлений отдаленно напомнила Моррису ранние работы Роберта Раушенберга.[6]Это был коллаж из прикрепленных канцелярскими кнопками разнообразнейших клочков бумаги — фирменных бланков, листков из ежедневника, небрежно вырванных из студенческих блокнотов страниц, старых конвертов, перевернутых на тыльную сторону накладных, даже кусков оберточной бумаги с оставшимися на них хвостиками липкой ленты, — и все это несло на себе кабалистические послания кафедры студентам по поводу курсов, консультаций, домашних заданий и списков литературы, было исчеркано маловразумительными каракулями и пестрело разноцветными чернилами. Видимо, эра Гутенберга для них еще не настала: они по-прежнему жили в эпоху рукописной культуры. Как показалось Моррису, теперь он приблизился к пониманию подобного рода искусства: доска объявлений имела осязательную привлекательность, до нее хотелось дотронуться, рукой ощутить ее неровную, шероховатую поверхность. Да, это было одно из забавнейших средств передачи информации, когда-либо им виденных.

Все еще посмеиваясь про себя, Моррис последовал за одетой в мини-юбку секретаршей, которая, несколько нервно, по его мнению, оглядываясь, повела его в предназначенный ему кабинет. Шествие по коридору филфака напоминало экскурсию в мемориальный зал Современной лингвистической ассоциации, хотя ни одно из имен на дверях кабинетов не было ему знакомо — за исключением последнего, у которого мисс Слейд наконец остановилась: Ф. Лоу. Эта фамилия действительно ему встречалась, припомнил он, пока секретарша возилась с замком (слабонервная какая-то), — но только не в печати, а в переписке по поводу обмена. Лоу был тот, с кем он поменялся местами. Он вспомнил, как Люк Хоуган, заведующий английской кафедрой в Эйфории, жаловался ему, держа письмо Лоу (написанное от руки — всплыло у него в памяти) в своем здоровенном кулачище: «Ума не приложу, Моррис, какого хрена мы будем делать с этим Лоу? Малый пишет, что у него нет специализации». Моррис посоветовал приставить Филиппа к курсу введения в литературные жанры и критический анализ и дать ему вести спецкурс по мастерству романной прозы. Поскольку местный специалист в этой области, писатель Гарт Робинсон, лишь условно считался местным, вращаясь по орбитам многочисленных фантов, стипендий, творческих отпусков и периодов излечения от запоев, то этот спецкурс доставался обычно наименее к этому расположенным и малокомпетентным сотрудникам кафедры. Моррис добавил:

— Если он изгадит спецкурс по роману, то никто и не заметит. К тому же читать введение в предмет может любой придурок с докторской степенью.

— Но у него нет докторской степени, — сказал Хоуган.

— Что???

— У них в Англии другая система, Моррис. Степень не самое главное.

— У них что, ставки по наследству передаются?

Вспоминая этот разговор, Моррис сообразил, что в Эйфории он так и не смог заполучить хоть какую-нибудь информацию из Раммиджа касательно своего преподавания.

Девушка наконец справилась с дверью, и он вошел в комнату. И был приятно удивлен: кабинет оказался большим, удобным, со вкусом обставленным мебелью, с которой гармонировали полированные книжные полки. Там имелись также кресло и интересной расцветки ковер. Помимо всего прочего, в комнате было тепло. Моррису Цаппу уже не раз по прибытии в Раммидж приходилось сталкиваться с этим удивительным парадоксом. Публичная щедрость и личная скудость — таково было его определение. Если по уровню жизни преподаватель раммиджского университета сильно отставал от своего эйфорийского коллеги, то в Раммидже даже ассистент имел просторный кабинет, а главное здание университета походило на Хилтон и дало бы сто очков вперед административному корпусу в Эйфории. Вдобавок в здании, где находился новый кабинет Морриса, был просторный и уютный холл, где две заботливые буфетчицы подносили сотрудникам факультета отменный кофе и чай в фарфоровых чашках с блюдцами. А на филфаке в Эйфории для этих же целей служила маленькая комнатушка, загаженная бумажными стаканчиками и сигаретными окурками, а растворимый кофе, который вы сами себе организовывали, по вкусу напоминал подогретое моющее средство. Впрочем, «публичная щедрость» для Раммиджа слишком громко звучит, и едва ли это был тот самый социализм, о котором столько говорено. Это более походило на узкий ручеек привилегий, пробивающийся сквозь всеобщую аскезу и убогость. Что ж, при всех его лишениях британский университетский преподаватель имеет по крайней мере собственный угол, уютный кабинет, где он может спокойно посидеть с газетой, а также туалет для служебного пользования. Таков, пожалуй, основополагающий порядок вещей. Однако все эти мысли еще не уложились в голове Морриса Цаппа в тот момент, когда он впервые окинул взглядом кабинет Филиппа Лоу. Он все еще пребывал в состоянии культурного шока и, выглянув в окно, испытал нечто похожее на головокружение, увидев родную эйфорийскую колокольню, но только вызывающе побагровевшую и ужавшуюся вполовину, отчего она стала походить на отработавший мужской член.