Купер словно сквозь сон услышал прозвучавшие в его голове слова, но не придал им значения. Все его внимание сосредоточилось на этих агатовых глазах, смотревших на него так, будто бы он и юноша сейчас не стояли под взором бесчисленных погибших религий, но сидели наедине в уголке шумного прокуренного кабака, и ничего не существовало, кроме двух пар глаз и сближающихся губ.

– Меня зовут Марвин, – представился незнакомец, когда Купер взял протянутый ему цветок.

Их пальцы соприкоснулись; кожа Марвина была теплой и сухой, и это ощущение показалось Куперу самым потрясающим из всего – с момента прибытия в этот обреченный город.

– А меня – Купер.

Молчание. «Уютное молчание», – заметил про себя Купер. За отсутствием выбора он заткнул цветок себе за ухо. Под нижней губой у Марвина располагалась еще одна татуировка, однако разглядеть ее никак не удавалось.

– Так ты пришел за рассказом? – вновь спросил Марвин, но на сей раз как-то даже застенчиво.

Его агрессивность вдруг испарилась, но почему? Возможно, причиной тому стало взаимное чувство. Или что-то неожиданное для него.

– А почему ты со мной заговорил? – спросил в свою очередь Купер, и тут же проклял себя за то, что будто бы пытается защититься.

Марвин выглядел настолько же смущенным, насколько ощущал себя Купер, и последний вдруг подумал, что может быть не единственной потерянной душой в этом городе.

– Я… мне показалось, что тебе может понадобиться помощь друга. – Может быть, прозвучало это и не очень-то убедительно, но желаемый результат был достигнут.

– Эх, – опустил взгляд Купер, раскаиваясь теперь в том, что согласился на выпивку и что выхлебал ее так быстро. – Прости. Я просто шел…

– Я могу поведать…

– Я немного напуган, если не сказать больше. И еще чуточку под мухой. Ты что-то там говорил про какой-то рассказ?

Марвин кивнул:

– Именно этим они здесь, внизу, и занимаются – рассказывают истории. Поскольку ты новенький, тебе это еще неизвестно, но Апостабище – одно из старейших мест нашего города. И оно постоянно растет. Как говорят, это происходит всякий раз, когда умирает очередная вера. Паломники и местные жители приходят сюда вспомнить песни, которые они когда-то пели, и возвращаются, когда им есть что спеть самим. – Юноша обдумал сказанное и добавил: – Да, что-то как-то патетично прозвучало.

– Паломники? – спросил Купер у Марвина, когда тот повел его от мраморного пупа этого города к единственной арке, которая не являла собой один лишь фасад.

– Умирающие, – непринужденно отозвался Марвин, словно ответ был чем-то самим собой разумеющимся.

– Это место просто восхитительно, – с восторгом в голосе произнес Купер, следуя за своим проводником в каменную пасть коридора, уходящего сквозь стену колодца религий.

– Это-то? – сказал Марвин. – Да это же просто двор.

Никсон бежал вдоль канала, хотя кромка и была едва ли шире его стопы. Другие дети не знали, но это был самый короткий путь между Корой и Руинами к северу от Липового шоссе, а Никсон не мог появиться на Липовом шоссе до закрытия магазинов, если, конечно, в его планы не входило оказаться подвешенным за ноги на воровском столбе. Слишком уж много фруктов он по-наглому украл прямо из-под носа лоточников, и дурная слава о нем распространилась по всем окрестностям.

Но дурная слава не сильно пугала Никсона. Большинство беспризорников теперь шарахались от него как от чумы. Многие опасались детей, открывших собственное дело, и, должно быть, это к лучшему. А вот другие, те, кому он нравился… Они тоже зарабатывали свои деньги сомнительным путем. И если чему Никсон и научился с момента попадания в этот город, так тому, что не следует совать свой нос в чужие игры, – невозможные события происходили здесь просто ежедневно и очень редко когда оказывались не ужасными.

И все же Неоглашенград предоставил Никсону золотую возможность, которую тот полагал лучшим подарком, какой только мог предложить мультиверсум, – реинкарнацию в мальчишку.

Да, совершенно верно, без какого-либо стороннего вмешательства душа умершего переносится куда-нибудь еще, влекомая скорее собственной неисцелимой природой, нежели каким бы то ни было космическим порядком, и снова воплощается в том облике, что наиболее соответствует ее представлению о себе. Никсон служил примером одной из особенных реинкарнаций. Нет, он не был из тех людей, кто вечно хранит молодость в своем сердце, а потому и перерождается в юное тело. Нет, Никсон, как и другие подобные ему, казались просто чьей-то нездоровой шуткой: убийцы, насильники и воры всех мастей – от генералов и попов до просто жадных до чужих денег проныр. Как догадывался сам Никсон, молодые тела служили отражением абсолютной порочности их душ – пусть сами они и не ощущали себя детьми, но все до единого члены вольного клуба переродившихся «немальчиков» и «недевочек» на интуитивном уровне цеплялись за те перспективы, какие даровала им новая жизнь в теле этаких херувимчиков, – это была идеальная маскировка. Наименее амбициозные из псевдодетей зарабатывали себе на хлеб постельными услугами, но, на вкус Никсона, такой образ существования скорее подходил кровавым шлюхам и ядовитым блудницам. Возможности умудренного опытом разума, скрытого в детском теле, не ведали границ.

Вот взять, к примеру, хотя бы нынешнее поручение. Работенка была довольно легкой, да только нанимателя явно не устроил бы настоящий ребенок… Никсон прибавил ходу, продолжая бежать вдоль стенки канала. Он не должен был опоздать с возвращением в ту заброшенную комнату, и встречу следовало закончить как можно скорее – последний этап работы шпиона редко занимал много времени. Все, что оставалось сделать, так это кивнуть: «Да, мадам безумные глаза, я видел его. Так точно, мадам, так близко, словно смотрел через лупу». А затем схватить деньги и бежать.

Никсон перепрыгнул через ограждение на краю канала и беззвучно приземлился уже на Руинной улице. Он угодил прямо в заплату солнечного света, но дорога вокруг была безлюдна. Солнце стояло почти в зените – небо еще не приобрело нормального цвета, но дело постепенно к тому шло, и Никсон позволил себе несколько секунд наслаждаться теплом, разлившимся по его лицу и груди. Зеленое светило скоро должно было уйти, а его место занять правильное, он чувствовал это. С точки зрения Никсона, самым странным в Неоглашенграде – а это уже о чем-то говорит – были именно его сменяющиеся небеса. В зависимости от настроения реальности на данный момент ты мог проснуться под совершенно любой из их многочисленных разновидностей, и если они не сменяются еще до обеда, то можно считать, что тебе посчастливилось увидеть редкое явление.

Он почесал маленький загорелый живот, воображая тот ужин, который купит себе на заработанные сегодня деньги. А еще – то солнце, под которым его съест. «Только представить, – мечтал Никсон, – честный заработок, желтое солнце в голубом небе и мясо в тарелке! Достойное завершение дня». Жизнь была хороша.

Подойдя к дому с синей дверью, он вскарабкался на окно второго этажа, где на гнутый гвоздь, торчавший из рамы, была прицеплена красная лента. Оно было все еще открыто, и Никсон отважно запрыгнул в заброшенное помещение. Он пообещал себе, что на сей раз его ноги не будут трястись, когда он окажется в заколоченной комнате и наполняющей ее запредельной тьме, как бы ни прекрасна была леди и как бы ни пылал воздух от одного только ее присутствия.