«Это моя гроза, – думал Тофт, – я ее сделал. Я наконец научился рассказывать так, что мой рассказ можно увидеть. Я рассказываю о последнем нуммулите, маленькой радиолярии, родственнике семейства Протозоа… Я умею метать гром и молнии, я – хомса, о котором никто ничего не знает». Он уже достаточно наказал Муми-маму этой грозой и решил вести себя тихо и никому, кроме себя, не рассказывать про нуммулита. Ему нет дела до электричества других – у него была своя гроза. Хомсе хотелось, чтобы вся долина была совсем пустой, – тогда у него было бы больше места для мечтаний. Чтобы придать очертания большой мечте, нужны пространство и тишина.

Летучая мышь все еще спала на потолке, ей не было дела до грозы.

– Хомса, иди сюда, помоги-ка мне! – донесся из сада возглас Хемуля.

Хомса вышел из чулана. Притихший, с падающими на глаза волосами, он спустился вниз, и никто не знал, что он держит в своих лапках грозы, бушующие в лесах, тяжелых от дождя.

– Вот это гроза так гроза! Тебе было страшно? – спросил Хемуль.

– Нет, – ответил хомса.

Ровно в два часа рыба Филифьонки была готова. Она запрятала ее в большой дымящийся коричневый пудинг. Вся кухня уютно и умиротворенно благоухала едой и стала самым приятным и безопасным местом в мире. Ни насекомые, ни гроза сюда попасть не могли, здесь царила Филифьонка. Страх и головокружение отступили назад, ушли, запрятались в самый дальний уголок ее сердца.

«Какое счастье, – думала Филифьонка, – я больше не смогу заниматься уборкой, но я могу готовить еду. У меня появилась надежда!»

Она открыла дверь, вышла на веранду и взяла блестящий латунный гонг Муми-мамы. Она держала его в лапе и смотрела, как в нем отражалась ее ликующая мордочка, потом взяла колотушку с круглой деревянной головкой, обитой замшей, и ударила. «Динь-дон, динь-дон, динь-дон! – разнеслось по всей долине. – Обед готов! Идите к столу!»

И все прибежали с криком:

– Что такое? Что случилось?

А Филифьонка спокойно ответила:

– Садитесь за стол.

Кухонный стол был накрыт на шесть персон, и Онкельскруту было отведено самое почетное место. Филифьонка знала: он все время стоял у окна и беспокоился, что сделают с его рыбой. И вот Онкельскрута впустили в кухню.

– Обед – это хорошо! – сказала Мюмла. – А то сухарики ванильные никак не идут к огурцам.

– С этого дня, – заявила Филифьонка, – кладовая закрыта. В кухне распоряжаюсь я. Садитесь и ешьте, пока пудинг не остыл.

– А где моя рыба? – спросил Онкельскрут.

– В пудинге, – ответила Филифьонка.

– Но я хочу ее видеть! – жалобно сказал он. – Я хотел, чтобы она была целая, я съел бы ее один!

– Фу, как тебе не стыдно! – возмутилась Филифьонка. – Правда, сегодня день отца, но это не значит, что можно быть таким эгоистом.

Она подумала, что иногда нелегко угождать старикам и следовать всем добрым традициям.

– Я не стану праздновать день отца, – заявил Онкельскрут. – День отца, день матери, день добрых хомс! Я не люблю родственников. Почему бы нам не отпраздновать день больших рыб?

– Но ведь пудинг очень вкусный, – сказал Хемуль с упреком. – И разве мы не сидим здесь как одна большая счастливая семья? Я всегда говорил, что только Филифьонка умеет так вкусно готовить рыбные блюда.

– Ха-ха-ха! – засмеялась польщенная Филифьонка. – Ха-ха-ха! – И взглянула на Снусмумрика.

Ели молча. Филифьонка суетилась между плитой и столом: подкладывала еду на тарелки, наливала сок, добродушно ворчала, когда кто-нибудь проливал сок себе на колени.

– Почему бы нам не прокричать «ура!» в честь дня отца? – вдруг спросил Хемуль.

– Ни за что, – отрезал Онкельскрут.

– Как хотите, – сказал Хемуль, – я только хотел сделать всем приятное. А вы забыли, что Муми-папа тоже отец? – Он серьезно поглядел на каждого из сидевших за столом и добавил: – У меня есть идея: пусть каждый сделает приятный сюрприз к его возвращению.

Все промолчали.

– Снусмумрик может починить мостки у купальни, – продолжал Хемуль. – Мюмла может выстирать одежду, а Филифьонка сделает генеральную уборку…

Филифьонка даже уронила тарелку на пол.

– Ни за что! – закричала она. – Я больше никогда не буду делать уборку!

– Почему? – удивилась Мюмла. – Ведь ты любишь наводить чистоту.

– Не помню почему, – ответила Филифьонка.

– Совершенно верно, – заметил Онкельскрут, – нужно забывать обо всем, что тебе неприятно. Ну, я пойду порыбачу и, если поймаю еще одну рыбу, съем ее один. – И пошел, не сняв с шеи салфетку.

– Спасибо за обед, – поблагодарил хомса и шаркнул лапкой.

А Снусмумрик вежливо добавил:

– Пудинг был очень вкусный.

– Я рада, что тебе понравилось, – сказала Филифьонка рассеянно. Она думала о другом.

Снусмумрик зажег свою трубку и медленно направился вниз к морю. В первый раз он почувствовал себя одиноким. Подойдя к купальне, он распахнул узкую рассохшуюся дверь. Пахнуло плесенью, водорослями и летним теплом. Запах наводил тоску.

«Ах вы, дома! – подумал Снусмумрик. Он сел на крутую лесенку, ведущую к воде. Перед ним лежало море, спокойное, серое, без единого островка. – Может, не так уж трудно найти Муми-тролля и вернуть домой. Острова есть на карте. Но зачем? – думал Снусмумрик. – Пусть себе прячутся. Может, они хотят, чтобы их оставили в покое».

Снусмумрик больше не искал пять тактов, решив, что они придут сами, когда захотят. Ведь есть и другие песни. «Может быть, я поиграю немного сегодня вечером», – подумал он.

Стояла поздняя осень, и вечера были очень темные. Филифьонка не любила ночь. Нет ничего хуже – смотреть в полный мрак, это все равно что идти в неизвестность совсем одной. Поэтому она всегда быстро-быстро выставляла ведро с помоями на кухонное крыльцо и захлопывала дверь.

Но в этот вечер Филифьонка задержалась на крылечке. Она стояла, вслушиваясь в темноту. Снусмумрик играл в своей палатке. Это была красивая и странная мелодия. Филифьонка была музыкальна, хотя ни она сама, ни другие об этом не знали. Она слушала затаив дыхание, забыв про страх. Высокая и худая, она отчетливо выделялась на фоне освещенной кухни и была легкой добычей для ночных страшилищ. Однако ничего с ней не случилось. Когда песня умолкла, Филифьонка глубоко вздохнула, поставила ведро с помоями и вернулась в дом. Выливал помои хомса.